Курдаков Евгений Васильевич родился в 1940 году в Оренбурге. Автор стихотворных сборников "Из первых рук", "Мой берег вечный", "Сад мой живой" и других. Окончил Высшие Литературные курсы. Жил в Казахстане. Последние годы провел в Великом Новгороде, ушел из жизни в 2002 году.
Миф
Миф, в общем-то, не прост, хоть и наивен с виду…
Отстав от собственных собак, охотник Актеон
В случайном гроте увидал нагую Артемиду,
И за оплошность ею был в оленя превращен.
Еще не зная, кем он стал по прихоти богини,
Виденьем знойным ослеплен, беспечный Актеон,
Не чуя ног, помчался вдаль по солнечной долине, -
И миф на этом мог бы быть спокойно завершен.
Но миф коварно-кропотлив…Устав от напряженья,
От странной тяжести своей, несчастный Актеон
Остановился над ручьем, вгляделся в отраженье,
И - ужаснулся он тому, что вдруг увидел он:
Ветвистый рог, пятнистый бок, огромный глаз в тумане…
И закричал он, но сумел издать лишь хриплый стон.
И даль ответила ему предсмертным криком лани, -
И снова миф на этом мог быть честно завершен…
Но нет…Уже катился вслед, заметно настигая,
Забытой своры звонкий лай и злобный рев вдогон.
И понял бедный Актеон, кидаясь прочь от стаи,
Что жертва - он, лесной олень, что здесь он обречен.
И понеслась вдоль мирных рощ кровавая погоня,
Собаки выученно шли на срезку и в обгон.
Он знал их всех по именам, он их кормил с ладони, -
И вот - ни крикнуть, ни позвать не в состоянье он.
Здесь миф жестоко заспешил в предчувствии развязки…
Олень споткнулся и тотчас был сворой окружен, -
И взятый выжлецем под пах и стиснутый под связки,
На землю рухнул Актеон, и не поднялся он….
Над пестрой тушею платан шумел листвой лениво,
Витал над миртами цикад неистребимый звон,
Собаки слизывали кровь и ждали терпеливо,
Когда хозяин их придет…Но что-то медлил он…
И миф иссяк уже вполне, без вывода, урока, -
И смысл загадочный его остался затемнен…
О чем ты, миф, ведь не о том, что не уйти от рока?
И не о том ведь, что никто не будет пощажен?
Строка пустеет на ходу и дремлет утомленно,
Глаза закроешь, и летит, летит кровавый гон…
Стихи мои, слепые псы, собаки Актеона,
Я вас с руки кормил, а вы все мчитесь мне вдогон.
ЧУДЬ
“Чудь белоглазая в землю ушла…”
(алтайское поверье)
Предчувствие прошлого неощутимо,
Но вдруг как пронзит сквозняком ледяным
В туманных долинах Калбы и Нарыма
Озноб растворенья и времени дым.
Здесь каждая падь кропотливо изрыта,
Здесь древние штольни, петляя, бредут
По оловоносным прорывам гранита,
По медным следам зеленеющих руд.
Здесь некогда Чудь ворожила, кружила
Развалами копей, кругами камней,
Здесь каждая россыпь и рудная жила
Нащупана Чудью и ведома ей.
Нет взгорка, что б не был в почине, в заводе,
Нет имени, что б не озвучила Чудь:
Алтай, Светлояр, Златогор, Беловодье, —
Андроновской бронзы начало и путь.
Умолкли легенды, забылись преданья,
Последний свидетель, ты тоже молчишь,
Текущий от Яра по древней Яркани
Яр-теч белоярый, великий Иртыш.
На этих брегах полудиких, на стыке
Страны оловянной и медной страны
Дымились плавильни, и грозные лики
Богов огневых были мрачно темны.
Здесь некогда время варило, месило
Ту дымную правду в огне и золе,
Что бронза — не боронь, не бранная сила,
Когда её больше, чем надо земле. —
Когда под камланье кобзы и варгана,
Почуяв порыв окаянной орды,
Трёхсолнечный оттиск на бубне шамана
Послал её в бездны судьбы и беды. —
Когда из глухого чудского горнила
Сородичей вывел к заветной стране
Всё тот же Атей ли, Атис ли, Атилла, —
Извечный отец на победном коне…
Погасли костры у родного порога,
Чтоб где-то иной темноте присягнуть,
И в прахе и тлене исчезла дорога,
Андроновской бронзы загадочный путь…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Давно опустели чудские разносы,
Где в тысячелетних размывах дождей
Сочились лазури, текли купоросы,
И медь осаждалась на грудах камней.
И только порой из-под шахтных подпорок,
Обрушенных некогда тяжестью гор,
В кремнистой пыли подберёт археолог
Чудской боевой ладьевидный топор,
Он древен, тяжёл, он спокойно бесстрастен,
Но странно знакомо глядит из веков
Суровый орнамент меандров и свастик
Со стенок чудских погребальных горшков.
Исчезло без имени древнее племя,
В чьей нынче крови ты и в чьём языке?
Зачем то и дело смещается время
И мнится родное в твоём далеке?
Зачем, отчего отпечатки узоров
На этих корчагах в курганной пыли
Похожи на вышивки русских подзоров
Со знаками Солнца, Воды и Земли?
Зачем, отчего так тревожат названья
Курчума, Нарыма, Калбы и Сибин,
Как полупонятное напоминанье,
Завет и преданье далёких глубин?
Как будто мы сами по свету блуждали,
Плутали, кружили в кругу вековом,
И снова к себе возвратились из дали,
И дом свой забытый едва узнаём,
Где, как за беспамятство, эхом расплаты
Доносится в звуках Ульбы и Убы
Забытое Альба-Алабырь-Алатырь,
Как сон Беловодья, как память судьбы, —
Где всё, как и прежде, сияют туманно
Алтай, Синегорье, Яркань, Шамбала,
Где русая Чудь непонятно и странно
Своё отчудила и в землю ушла.
…Эта знаковость, как символ какого-то древнего зова к стране обетованной, завораживала и манила к себе людей различных культур, языков и вероисповеданий, существуя словно бы в глубинном подсознании этих людей, порою бросавших всё и устремлявшихся, как перелётные птицы, в эти края. Это и русские крестьяне, которые в поисках сказочного Беловодья уходили из России и оседали в скрытых горных долинах (бухтарминские старообрядцы-каменщики), это и казахи, искавшие древнюю сказочную прародину Жер-уюк, это и встречный поток из Тибета людей, ищущих мифическую Шамбалу, это и странное тяготение к Алтаю буддийцев, постоянно воздвигавших здесь свои храмы и кумирни, это и легенды о божественной стране Тарбагатай (поэму о ней написал Н. Некрасов), где подразумевался всё тот же Алтай, это и древнейшая привязанность китайских мифов к этим местам, запечатленная священным сводом Шань-хай-цзы.
Из книги “Ак-Баур. Тайны и открытия”,
Усть-Каменогорск, 2008 г.
КАРА-БУРАН
* * *
С утра, с потемневшего запада, сзади
Подуло легко, но уже через час
Вокруг заплясали холодные пряди
Бурана, и день, не начавшись, погас.
Котлом забурлила и вспенилась Гоби,
И старый вожатый, привстав в стременах,
С тоской оглядел караван свой убогий,
Едва различимый в белёсых песках.
Тяжёлая пыль забивалась в овчины
Тулупов, и снег ускорял свой разбег, —
И нужно залечь бы, но были причины
Идти, невзирая на гибельный снег.
То были причины особого склада.
Но позже об этом… Во мраке густом
Верблюды сбивались в ревущее стадо
И кони ревущим брели табуном.
От ветра искрились вьюки, истекая
Тревожным свеченьем в исчерченной мгле,
И думалось, что уж ни ада, ни рая
Давно не осталось на этой земле.
Давно ничего не осталось на свете,
И смерть впереди уж не будет мертвей…
И женщины выли, и плакали дети
За спинами полуживых матерей.
И ветром, и снегом, и вьюгой продуты,
Уже отрешенно молчали, — как вдруг
Из вихря, как призраки, выплыли юрты
С буграми верблюдов, лежащих вокруг.
Развьюченный скот разбредался уныло,
А люди, нежданным согреты теплом,
Едва ль понимали, что всё это было
Спасеньем, предвиденным их вожаком.
* * *
Над юртами буря свистала без края,
И с вечностью звук был в единое слит,
И чудилось — птиц беспросветная стая
Куда-то, как жизнь, бесконечно летит.
Очаг под котлами подкуривал чадом,
И, рыжий аргал в очаге вороша,
Угрюмый вожатый со старым номадом
За чаем беседу вели не спеша.
Они говорили на странном наречье,
На спутанной смеси чужих языков,
Которой всегда объяснятся при встрече
Скитальцы среднеазиатских песков.
Белели безглавые лики бурханов,
И старый номад, погружённый во тьму,
Смотрел на вожатого смутно и странно.
И вот что вожатый поведал ему:
* * *
— Хозяин, за три перехода отсюда,
От встречных случайно твой выведав путь,
Мы гнали своих истомлённых верблюдов,
Чтоб в чёрном тумане тебя не минуть.
Мы знаем, твой путь, как и наш, не из лёгких.
Но, может, кочуя на полночь, на хлад,
Пройдёшь мимо наших селений далеких,
Откуда мы вышли два года назад.
И там, на Алтае, в Ясаке и Камне,
Скажи соплеменникам нашим в горах,
Что мы ещё живы, что наших исканий
Ещё не коснулись ни ересь, ни страх.
Скажи, что наш путь ещё Богу угоден,
Что души ведёт указующий глас,
Что так и идём, на восход и на полдень,
И только лишь сорок осталось из нас.
Что всех хоронили по старым обрядам,
С молитвою праведной и со крестом,
Что жаль не дошедших… Что, может, уж рядом
Завещанный край тот, куда мы идём…
* * *
— Ом мани, — вздохнул сокрушённо хозяин,
И эхом ответила тьма: — Падме хум…
— Какая же цель ваших трудных исканий,
Дороги без края, пути наобум?
Буранная полночь тоской снеговою
Свистала, и бились струя о струю…
И старый вожатый, тряхнув бородою,
Продолжил нехитрую повесть свою:
* * *
— Мы ищем, хозяин, страну Беловодье.
По книгам, которые взяли с собой,
Страна эта там, далеко на восходе,
За черной пустыней, за горной грядой.
Там белые реки и светлые нивы,
Пшеница родится там сам-пятьдесят,
Там издавна вольные люди счастливы,
И в радости Господа благодарят.
Там птицы — несметно, не считано зверя,
Там в вечном цветении сказочный лес,
Там старая вера, там истинно верят,
И всем благодать ниспадает с небес…
* * *
По юрте скреблись вихри снега и пыли,
И звук заунывный просящ был и нищ,
И лики бурханов, казалось, ожили,
И скорбно смотрели из войлочных ниш.
* * *
— Нас гнали по свету сатрапы раскола,
И там, на Алтае, куда ты идёшь,
Ты встретишь и нивы, и пашни, и сёла,
Но всюду там зло, произвол и грабёж.
Мы русские люди. Терпенье и вера
Ведут нас, и нет нам возврата назад.
За путь бесконечный, за муки без меры
Нас ждёт в утешенье взыскующий град.
И там, когда вдруг загудят на подходе
Со звонниц невидимых колокола,
Откроется взорам страна Беловодье,
Куда эти годы нас вера вела…
* * *
Буран не кончался… Над дымом аргала
Огонь пробивался под днище котлов,
И красное пламя едва освещало
Склоненные головы двух стариков.
И каждый из них был согбен и терзаем
Тяжёлою ношей тревожащих дум…
— Ом мани, — вздохнул отрешенно хозяин,
И эхом ответила тьма: — Падме хум…
Гудели пустыни развёрстые недра,
И струи песка, уносимые прочь,
Летели сквозь мрак под ударами ветра…
И вот что номад рассказал в эту ночь:
* * *
— Мой гость, я прошёл со своим караваном
Насквозь и Амдо, и Цадам, и Тибет,
Я видел в пути своём разные страны,
Но там, на Востоке, страны твоей нет.
Мы племя тангутов с холодных нагорий,
Сыны опустелой и сирой земли.
Нас тоже в скитания выгнало горе,
И пастбища наши остались вдали.
Дунганский ахун с озверелой барантой,
Тибетский нойон да китайский амбань
Всё вымели вплоть до последних баранов, —
И всякому подать, и откуп, и дань.
Нищают кумирни и нет уж просвета,
Пустеют поля, вымирает народ…
И вера в расколе: два толка, два цвета, —
Цвет крови и солнца… И кто их поймёт!
Но если, о гость, ты пройдёшь через горы
И целым достигнешь высокой страны,
Скажи соплеменникам у Куку-Нора,
Что мы ещё живы и верой полны…
* * *
Пустыня смолкала. Во тьме непочатой
Слабел постепенно тоскующий вой…
— О Боже, — вздохнул сокрушенно вожатый,
И эхом ответила тьма: — Боже мой…
И сверху, казалось, не ветер, а время
Стекало по мраку с шуршанием крыл…
— Куда ж ты ведёшь свое гордое племя? —
С волненьем вожатый номада спросил.
* * *
— По древним преданьям, в краю полуночи
Средь моря главами светлейших вершин
Вздымается остров, блажен, непорочен,
То остров счастливых, святой Шамбалын.
Там белые реки и млеком, и мёдом
Струятся меж пастбищ и сказочных скал.
Любовь и свобода там правят народом,
Там каждый нашёл то, что в жизни искал.
Там люди красивы, добры и безбедны,
Как радостный праздник свершается труд.
В высоких кумирнях творятся молебны
Во славу единственнейшего из Будд.
И в край тот, явясь из высокого Храма,
По древним преданьям — чрез тысячу лет,
Народ поведет за собой далай-лама,
И путь тот осветит сияющий свет.
Но тысяча — это для смертного много…
И, встав из своих разорённых долин,
Мы вышли на Север неясной дорогой,
Искать свой блаженный святой Шамбалын…
* * *
Беседа угасла… В костре поседели
Последние угли… И в юрте к утру
Вдруг стало не слышно безумной метели,
Всю ночь продолжавшей глухую игру.
В рассветном тумане сквозь сон и усталость
Готовились люди вершить переход,
И в гулкой морозной тиши раздавались
Лишь крики погонщиков, вьючивших скот.
Они расставались, вожатый с номадом,
И каждый, храня и тепло, и печаль,
Прощался друг с другом напутственным взглядом,
Пред тем, как уйти в безвозвратную даль.
* * *
И если кто мог бы свободною птицей
Подняться в тот день над застылой землёй,
Внизу различил бы он две вереницы
Людей, уходящих невидной тропой.
Две тоненьких нити, готовых порваться,
Две вечных надежды, два всплеска огня,
Которым гореть, умирать и сбываться,
Храниться и тлеть —
До грядущего дня.
