Маятник отчаяния и надежды

В работе, посвящённой «Казанской тетради» Николая Беляева, Валерий Трофимов признаётся, что «не увлечен ни злободневностью, ни стремлением к включению в стихи узнаваемых деталей, то есть всем тем, что археологи назовут потом культурным слоем и выставят на обозрение зевак в музеях». Между тем, читая стихи Трофимова, лишний раз убеждаешься в «вечной» злободневности поэзии, всегда включённой в общий поток времени и являющейся её выражением. Правда, применительно к поэзии нужно вести речь о злободневности высшего порядка – в разрезе вечности.
Передо мной стихи Трофимова 90-х годов прошлого – начала нынешнего столетия – одной из переломных и, безусловно, мрачных эпох отечественной истории. Произведения поэта – лучшие тому свидетельства. В них царит столь же мрачный, неприютный пейзаж. Для читателя, воспитанного на классических образцах пейзажной лирики, трофимовские картины природы будут, по меньшей мере, непривычными, не по нутру:

Лес угасает, как живое существо.
Дрожат в агонии костлявые кусты…
И ни величия в том нет, ни красоты,
А только времени и смерти торжество…

Даже весна, в изображениях русских лириков окрашенная в светлые, праздничные тона, у Трофимова совершенно иная и по краскам, и по настроению: «Какой печальный, мрачный март, какой сырой // И мощный ветер пронизал нагие кроны! // Оголодавшие хрипят в ветвях вороны, // Дурные новости пророча вперебой». А в снегу «с улыбкой ласковою падаль обнажилась». Да и осень, пусть «унылая пора», но «очей очарованье», которая у поэтов-классиков неизменно связана с метафорическими образами золотой листвы, серебряной паутины, со свежестью первых заморозков, инея, у Трофимова вызывает строку о «гниющей листвы золотистом червивом ковре».
Неуютностью, усталостью, подавленностью отмечен целый ряд подобных по образности и настроению стихов поэта. Полные скуки, тоски, возводимой автором чуть ли не в свойство характера («Какая-то тоска жила во мне всегда…»), они проникнуты, казалось бы, беспросветной безысходностью. Где-то этот мотив находит воплощение в ритмической организации теста, как, например, в следующей строфе, характеризующейся изводящим душу «затяжным» ожиданием рифмы:

Я знаю, чем кончится это,
Как ящер, ползущее лето.
Обгложет его до скелета
Циклический холод земной.
И будет не лучше, не хуже.
Я лишь констатирую вчуже,
Что лето окончится стужей,
Могучей костистой зимой…

Крайняя степень безысходности находит своё выражение в стихотворении «Однажды смутили беспечную душу мою…», которое поражает своим «лобовым» финалом, не оставляющим ни малейшей возможности на иное решение: «выхода нет». Круг замкнут. Это круг одиночества, обусловленного пониманием вечной цикличности жизни, «рассчитанной на медленное умирание».
Лирического героя Трофимова отличает постоянное ощущение себя на краю. Мотив смерти – один из ключевых в его поэзии, и дан он, как и пейзажи автора, с неожиданной стороны, в непривычном ракурсе. Пропадать оказывается сладко («Не сладко ль тебе, не тепло ль пропадать, дурак?..»); и в «бессмысленности бытия» «есть прелесть»! Не этим ли объясняется «наплевательское» (как жизни «плевать, кто ты есть») отношение героя Трофимова к окружающей действительности? И не «злободневен» ли поэт, подобным отношением к жизни, по сути, выражающий одну из главных черт характера народа, которому принадлежит? Разве не свойственно нам даже на самом краю гибели ничего не предпринять ради своего спасения? Наоборот, мы лишь усугубляем своё положение. По-иному, например, нельзя воспринимать массовый алкоголизм в России, обретший масштабы национальной трагедии.
Смерть обособляет человека, отчуждает от времени, обрекая на сиротство и одиночество. В стихах Трофимова чувство одиночества столь всепроникающе, что передаётся даже на «вещный» мир. Например, в стихотворении «Тенетами дождь обволок летаргический мир…» возникает образ «ноющего где-то во мгле переулков мотора», который «всё глуше звучит, одиноко катясь на окраину». Одиночество же человека космично: он «впотьмах с потерянным лицом / Под сонмищами звезд, один средь Мирозданья». Такое состояние наполняет душу терзающими её смутными ощущениями, тревогой, чувством «беспокойства без названия».
«Душа томится в заточении…», – пишет поэт, и этим, видимо, обусловлены непрекращающиеся попытки разобраться в себе, в причинах душевной смуты. Думается, на этом пути Трофимову вполне сгодились знания в области психологии. Как бы там ни было, но его поэтический стиль отличается тонкостью психологических наблюдений, нюансировкой душевных движений. Это позволяет автору выйти в своих стихах на глубокие психологически-философские обобщения, как, например, в стихотворении «Как легко согласиться, что ты неудачлив во всем и позорно слаб…»: «Будь себе одному благодарен за еще одно измерение, за полуночный мир, // Где ты неуязвим для реальности с её грубой правдой и будничною тоскою. // Жизнь дневная похожа порой на зияние, на пустоту, пунктир – // В промежутках меж собственно жизнью, бесплотною, непредсказуемою, ночною».
Для Трофимова характерна мысль об «обычности» человека («Ты такой не первый, не последний»), как, впрочем, «обычно» и мироздание («путь сквозь ночь невыносимо прост, // Обычен»). Но то, что происходит с отдельным, «обычным» человеком, сродни «драме мировой». В этом Трофимов, на мой взгляд, близок к Бродскому. Унаследовал поэт от своего старшего собрата и одну из ключевых свойств его поэтики: на материале ничем не примечательной, маломальской детали решать глобальные, философские проблемы:

На снежном поле потолка
Какая-то чернеет точка,
Щербинка – вроде человечка…
Из-за него в душе тоска.

Куда он по полю бредет,
По грудь в сугробах увязая?
Какая надобность пустая
Ему покоя не дает?

Он будто тянется душой
К неведомой, далекой цели.
А сам уж виден еле-еле,
Упрямый и всему чужой.

Как постарел за много лет
Седой пустыни житель мелкий!
И скоро уж метель побелки
Совсем сотрет его на нет…

Прощай, убогий неуют!
Все перекрасят, поменяют.
И без него и без меня тут
Другою жизнью заживут.

Как видим, при всей конкретности рисунка – «бытийность», философичность проблематики: из какой-то «точки», «щербинки» на потолке ненавязчиво вырастают думы о жизни и смерти. Вот этой самой «бытийностью», обращённостью к «вечным» вопросам бытия и человеческого существования Трофимов родствен не только Бродскому, но и, при всей своей «неклассичности», вообще к классической поэзии XIX-XX веков. Уж если я указал на это, то отмечу и другие черты поэтики художника, сближающие её с произведениями отечественной и мировой классики. К числу таковых можно отнести употребление «высокой», традиционно поэтической лексики: например, струны эфира, летунья, сильфида и др. в стихотворении «Когда твоя жизнь значит меньше, чем значит…» или «сложные» определения типа вечноживущий оттуда же или вялотекущий, быстробегущий из стихотворения «Открылось мне, что ты в моей душе поныне…»1.
Глубокая укоренённость Трофимова в традиции прослеживается и на «образном» уровне. В своих стихах поэт обращается к образам, давно ставшим традиционно поэтическими, – к образам песка, карнавала, мотылька, облака, ветра, звезды, реки, мифологическим образам и т.д. Благодаря связи и соотнесённости с предшествующей поэтической культурой, они обретают у поэта характер символов. Это «укрупняет» изображаемое, неизменно выводит на «высокий», философский разговор о бытийных категориях жизни и смерти, смысла существования, тайнах Бытия. С другой стороны – так поэтом преодолевается обыденность, её безысходность; так – высоким слогом, отражающим высокие помыслы, – оправдывается собственное существование. Человек возвращается в «вечность», преодолевает свою отчуждённость от времени, возвращает утраченный было высокий смысл жизни, избегает низведения себя до уровня животного состояния, «борьбы за выживание», равной «смертному греху».
Итак, на краю отчаяния-мрака возгорается свет надежды. Пусть многие стихи Трофимова – навязчиво об одном и том же: о тоске одиноко страдающего сердца. Но – нигде не повторяясь, как у того же Бродского, из ничего, источая по капле своё состояние, чувство, душу. Всё об одном и том же, но каждый раз по-новому, в неожиданном ракурсе, обнажающем боль живой души, к которой привыкнуть и с которой смириться невозможно. Вот это и есть – основа поэзии: поэтического творчества вообще и лирики Трофимова в частности. Так, каждый раз заново, происходит рождение мира, великий акт творчества, который сродни акту Божьего творения. Это процесс, очищающий душу, преображающий человека, дарующий – пусть на мгновение! – ощущение чуда жизни, облегчение, «проблески наитья». Даже на последнем краю поэта спасает вера в жизнь, в её светлые начала, спасительные силы. В их утверждении Трофимов тоже продолжает гуманистические традиции классической литературы. Истинная поэзия, будь она хоть трижды о смерти, всегда оставляет выходы в новую жизнь!
С поиском светлых начал жизни связан у Трофимова «сквозной» мотив одушевления природы. Его здесь можно приравнять к поиску «живой», в значении отзывчивой, близкой, способной понять, сострадать, души. Таков излюбленный поэтом образ дождя. В стихотворении «И нечего больше сказать в оправданье себе…» оксюморонное сочетание дождя с огнём как традиционным символом домашнего очага рождает чувство, близкое тому, что ощущаешь при общении или хотя бы в присутствии родного существа: «дождь, копошась в жестяной волокнистой листве, // Придвинулся ближе, как будто подкрался, к огню». Дождь становится мощной преобразующей, очистительной силой:

Листву, траву, в предзимней нищете,
Деревья в неприглядной наготе,
Безумный мир, галдящий вразнобой,
Скиталец-дождь, преобрази собой.

…покуда живы мы, давай
Накрапывай, шурши, не умолкай.

Мне как-то легче от того, что ты
Летишь сюда с угрюмой высоты,
Рассыпавшись на тысячи частиц,
Летишь ко всем, не разбирая лиц,
Не разбирая – куст иль человек…
Дождь, дождь, жизнь...

Дождь в стихах Трофимова предстаёт как изначальная субстанция бытия, «аккумулирующая», растворяющая в себе все «причины и следствия» жизни: «Тенетами дождь обволок летаргический мир – // Все взаимосвязи предметов, явлений причинность…». И человек становится ничем иным, как «деталью дождя». Так реализуется пафос растворения в мире, вызывая в памяти известную тютчевскую формулу: «Всё во мне, и я во всём!». Мотивирована же мысль о сопричастности бытию остро осознаваемой необходимостью сохранения себя, утверждения в жизни. В конечном счёте, это всё то же «самостоянье», о котором писал Пушкин. Трофимов приходит к очень важной, выстраданной им мысли: быть, ощущать себя частью мироздания – в этом счастье! С этой точки зрения, особенно показательно стихотворение 2001 года «Ночная прогулка», выражающее чувство полной слиянности с природой, мирозданием, растворения себя в ней до абсолютной утраты ощущения своей телесности, бренности. Меня как бы уже и нет, да и «не важно, // Я был вообще или не был». Слияние настолько полно, что, кажется, даже утрачивается ощущение пространства и времени – происходит приобщение к вечности.
Стихи Трофимова лишний раз убеждают в банальной, на первый взгляд, мысли, что читать настоящую поэзию нужно. Даже в беспросветном мраке жизни она помогает человеку выстоять, возвращает его к «вечным» истинам, к вере, к любви – при всём ходе маятника судьбы: от надежды к отчаянию, от отчаяния к надежде. В стремлении к идеалу, в высокой цели утверждения человека – в этом, по Трофимову, смысл поэтического творчества. Так понятое, оно приносит ему умиротворение – у-мира-творение, когда и осень не вызывает мрачных мыслей:
Как восхитительно и сладко пахнет клевер
На склоне лета!
…в небе надо мной
Такая синева меж облаками
Была, такой царил покой!

Перевернувшись на спину, я замер.
Меня древесный шепот окружал.
Я со Вселенной встретился глазами,
Я стал землёй, покуда так лежал.

Мне захотелось петь, и я запел про поле,
Про небо, про леса и про моря,
Доверившись как будто высшей воле,
Как будто бы я пел и жил не зря…
Когда даже смерть – и та воспринимается по-другому, дана в совсем иной тональности: «Как птица – вылетел из рук, // Мелькнул – и был таков».