Английские стихи Владимира Набокова (1899–1977) практически неизвестны российскому читателю. Журнал «Северная Аврора» восполняет этот пробел, впервые публикуя перевод тех лирических произведений, большинство из которых не были включены в прижизненный двуязычный сборник Poems and problems – «Стихи и шахматные задачи», 1970. Видимо, тут необходим интерпретатор (или волшебник) уровня самого Мастера, чтобы передать их сложную ассоциативную образность.
Свои стихотворные опыты на английском Набоков не раз сравнивал с русскими аналогами: «у них более тонкая текстура, чем у русских, несомненно, из-за того, что им не хватает той внутренней словесной связи со старыми затруднениями и постоянного беспокойства мысли, которые свойственны стихотворениям, написанным на родном языке, с непрерывным параллельным бормотанием изгнания и так и не разрешившимся детским дерганьем за самые ржавые струны».
Единая тема его русских и английских стихотворений – изгнание. В образе французского профессора Набоков изображает и себя: отплыв в 1940 году из оккупированной Францию в Америку, он почти бесповоротно перешел на английский. Утрата языка Пушкина стала для него трагедией, сродни утрате возлюбленной. «Лунный» язык на «кремнистом пути» – сверхзадача автора, исследователя потусторонности, не случайно высадку человека на луне писатель принял восторженно.
В одном из наиболее известных английских стихотворений «Вечер русской поэзии» Набоков признается западному читателю в вине перед отчизной, которую он оставил не по своей воле: «Бессонница, твой взор уныл и страшен; любовь моя, отступника прости». Любовь невольного изгнанника возвратила его «беспаспортную тень» в Петербург и Россию – теперь уже навсегда.
Изгнанник
Поэт из Франции: небритость, легкий тик,
со стопкой книг худой его двойник,
вы встретите в рассеянье его
средь кампуса, увитого плющом,
и ум безумца – ветром возмущен,
(ища прибежища в строке Гюго),
что в блеске между листьев тополей
роняет синевы бездонный клей,
иначе разбежались бы предметы,
что шествуют насквозь – велосипед,
красавицы, их ножки, тени, свет,
и книги, суетою не задеты.
Верлен учитель в Англии. Бодлер
слагал в аду бельгийском, для химер,
был одиночеству судьей и братом.
Глаза плюща устремлены на блеф.
Листва бормочет о стране на «эф» –
как, например, Фортуна или Фатум.
Он соглядатай собственных теней,
и разум медитирует ясней
в распадах плоти, на немом экране.
Итог: Булонский лес, где стулья меж кустов,
один торчит во рву, в тенетах слов,
а прочие – внимают на поляне.
Ода журнальной модели
Страстный лист надо мною –
наяву или вне,
на рассвете весною,
на закатной стерне.
Ах, лилейны подмышки, –
словно бабочка та,
где бессмертия вспышки
и зарделась мечта.
Ножки – счастья подкова,
в гетрах клетчатых и,
в оперенье лиловом,
ты и я – мы одни!
Дева, Ева, успела
подразнить – и пронзив,
исцеляй неумело,
где цветение слив.
Там, под черною маской,
в алебастре звезда.
Кто заглянет с опаской,
прорифмует: «беда»?
Обгоревшее пенье
в негативах огня.
Муза или забвенье
в слове «стих» для тебя?
Ты женился б, приятель,
на модели, скажи?
О, бесстыдное платье
и семьи миражи!
Нежнейший из языков
Произноси обманные слова,
что губы дерзко дразнят, разделяя
(про-щай или good-by), – пейзажу, чья листва,
посланья бледные небес листая,
провидит тусклый грохот, где тоннель
с раздавленною кожурой банана,
из сердца изгоняет бедный хмель,
и зарастает сумрачная рана.
Тускнеет город, сер и непригож,
и чешуя беспалая перчаток
предвосхитит лирическую дрожь
любви и славы, в языке зачатых.
За горизонт стремится мотылек,
что в бездну проводил стихотворенье,
разлукой озаряется Восток,
и, в немоте, взыскует возвращенья.
Так находи фатальные слова
и приручай их к воле и дерзанью,
подхватит их народная молва,
как римского сенатора признанье.
Ты отлетел, мы разъединены,
нежнейший моя язык, моя утрата,
и губы обрабатывать должны
язык иной, для сердца грубоватый.
Мечта
«Верни скорее», – умоляя,
душа металась в полусне.
Свое затменье постигая,
луна слепила бездны вне,
искала мальчика, калеку,
смеющегося невпопад, –
нога его, без человека,
кровоточила, шла назад.
Тень на лице от старой рамы
пощечиною обдала,
сияли лунно амальгамы
подушек, что читала мгла.
Он возвращался, спотыкаясь,
в пыли, в клубящуюся речь,
в зиянье пламени являясь,
обняв таинственную вещь.
Реквием
Он, малышом, нередко падал,
и на ковре или песке
грустил подобьем листопада,
пред пустотою, налегке.
Теперь окончилось сраженье,
он пленник вечного холма,
его настигло притяженье
земли и бездны, и зима.
Десперанто
Ночь. Галька. Путь к Земле блестит, кремнист
Цыплят на корабле немолчно пенье.
Протягивает бездна лунный лист –
каналу АВС стихотворенье.
Одуванчики
Преобразились солнца – в луны,
косилки не познав счастливо.
С колен поднялись, снова юны
и в пухе звездном горделивы.
Перевод с английского
Алексея Филимонова
Примечание
На электронном форуме NABOKV-L один из англоязычных участников указал на то, что стихотворение «Изгнанник» может быть прочитано двояко: написанное как ямбом, так и амфибрахием. Ниже публикуется еще один вариант перевода А. Филимонова.
Потусторонний
Изгнанник из Франции – верно, поэт:
небрит, угловат, чуть прозрачен на свет,
но вы разглядите его
спешащего в кампус, при яркости дня,
и в буре, когда он от гнева дождя
укрылся строкою Гюго.
О, ветер, таинственной синью залей
и эту седую листву тополей,
и прошлое, и перемиги
красоток, и ножки, что шествуют сквозь
поэта, подобного духу, и врозь
несомые в будущность книги.
Верлен славный лектор, а где же Бодлер,
явивший величья и славы пример,
в бельгийском аду заточен?
Плющ в сон устремился, изгнанье воспев,
листва вспоминает прародину с «эф» -
то Франция иль Фаэтон.
Он в тело свое будто в тень погружен,
потомок еще не восставших времен,
взыскуя язык нелукавый.
Автограф на стуле, в Булонском лесу,
Застывшем средь прочих – как трон на весу,
и некий - плененный канавой.
