Заметки о книге Алексея Филимонова «Сиреневая гроза»,
изд. «Фабер», Велико Тырново, 2012 г.
Главное и самое поразительное в творчестве, а, значит, и в личности Алексея Филимонова – это давно уже нечаемое нами, уже давно потерянное важнейшее, на мой взгляд, качество: долгожданная, присночаемая сквозистость, по которой мы бесплодно тоскуем уже не одно десятилетие. Это – понимание, ясное осознание многослойности мира и практическое житие, осуществление собственной жизни в этом непостижимом для многих положении. Это, когда обыденный, социальный пласт является не единственным и зачастую не самым значимым. Конечно, без него не обойтись пока находишься в физическом теле, а тело окружено частоколом физических оболочек, составляющих «тело» социума.
Мысль эта не нова. Но она является новостью в нынешнем положении поэтических дел и реалий. Со времён святых поэтов, слагателей Вед, а в других народах создателей легенд, эпосов, сказок, былин, мифов, поэты выражали – каждый в своей традиции – знание о существовании восходящих и нисходящих слоёв мира. И почти всегда они напрямую обращались к существам, населяющим эти миры, имея с ними непосредственный контакт. Одним из важнейших свойств сознания брахмана было именно непосредственное знание божества.
Поэтому поэтическое слово, наполненное определённой энергией, издревле ставилось так высоко, ведь именно оно в руках человеческого существа было инструментом, способным гармонизировать переливчатую, вечно ускользающую вселенную.
Ныне же не так уж много имён можно было бы причислить к делателям этой древнейшей и, пожалуй, существеннейшей отрасли поэзии. Не говоря о нескольких личностях Серебряного века, в России за последнее время можно, пожалуй, назвать только Даниила Андреева и Вениамина Блаженного. Впрочем, это всегда зависит от личной силы конкретного визионера, от его специфических способностей и одарённости. Такая направленность сознания не редка у религиозных деятелей, но среди литераторов, к сожалению, таковых почти нет. Может быть, дело здесь в чрезвычайной сложности, в том, как посредством мысли, которая сама по себе очень уж плотна, вещественна и конкретна, и посредством слова, ещё более грубого инструмента, выразить поэтически, т.е. по законам жанра, опыт своих странствий по бесконечным ландшафтам той реальности, которая реальней обыденного. Может быть, дело в том, что качества эти не могут быть только благоприобретёнными, а даруются при рождении. Отчего же не являются в мир такие личности, отчего провидение лишает нас в нашей сирости такого необходимого, такого чаемого нами окормления художественными прозрениями? В чём же тут дело? В нас – недалёких и бездуховных, не раскаивающихся в своём оскудении и омертвлении?
Тем более с благодарностью и честью для себя я принимаю долг поименования такой личности.
- А если в будни аз не буду,
а в воскресение не воскресну?
- Тебя отдам другому люду,
переступившему за бездну.
- Аз прах теперь, что обессилен,
и пепел таинств полуночных?
- Воздам за смерть созвездьем синим,
искрящимся во сне проточном.
- Но кто ты? Языком сведённым
аз вопрошаю Откровенье.
- Твоё мерцание в зелёном,
блаженном миге воскрешенья.
Или:
Мы – беженцы ума,
гонимого вне срока:
колючая зима
и проволока с током.
Мышление как зло;
и белка, прорастая
в небесное дупло,
торопится, сквозная.
Или:
Бытие неподсудно –
бездна в синем огне,
где безбрежное судно –
парус – тает во мне.
Ангел словно планета
у распавшихся стен,
с Книгой жизни пред ветром
неземных перемен.
И ещё:
И острый посох золотит
то просветлённостью небесной,
то в отрешённости чернит,
закаливая словом бездны.
Ты странник, воин и поэт,
и нет завесы пред тобою,
когда манит вселенский свет
меж синевой и глубиною.
Творческая метода Алексея Филимонова всегда трудноуловима, а, вернее сказать, имеет свойство быть принципиально не уловляемой. Чтобы понять, почувствовать и усвоить поэзию автора, читающему нужно встать рядом, на одну из множащихся, меняющихся плоскостей, что, очевидно, не просто: ведь поэт неизбежно, как минимум, раздваивается в зеркалах, ограждающих известные лишь ему пласты бытия. Но тем удивительней постигать вслед за автором открывающиеся картины, явления, энергии – полузнакомые, полу-осознаваемые, полу-видимые, но действующие ясно, а, порой, сильно и даже болезненно. Таковы стихи об инфернальном Петербурге, естественные в творческой ткани поэта:
Се – подношение вандалам –
ревущей черни до утра.
Под ненасытным лунным жалом
четвертование Петра.
И лик его обезображен –
кроваво-мутные глаза
над пропастью многоэтажной
взыскуют тщетно образа.
Или:
А мы проснёмся в городе другом,
где так же виноваты кони Клодта,
ты их лишил невольного полёта,
великий скульптор, помня о земном.
Небесный дол, куда им нет пути,
лишь в зеркало глядятся отраженья
там, где Фонтанки медное броженье
и фонари пред явью взаперти.
Или:
Мне кажется, что мы плывём в земле,
слезами умягчая наши души,
в камнях, в степи, в болотах и в золе, --
ещё не растворяемые сушей.
Пока не вплыли в пепел пустоты,
и чернозём так ласков поневоле,
цепляясь за осенние кусты,
под небо выбираемся от боли.
Сжигая ворох листьев в зеркалах,
дремотой обступивших и огнями.
Нырнём в песок – и хруснет на зубах
песчинка, что вставала между нами.
Таково знание русской соборной Души, русской Вечной Женственности, томящейся в подземной цитадели, но веющей, веющей в открытые души народных множеств.
Я отблеск дороги
пред мироточеньем.
Телесные боги
в моленье вечернем.
Пред синей вуалью,
томящейся дико,--
за вечною далью
моя Эвридика.
Отсюда же и ощущение глухоты и немоты в наших овеществлённых днях, обыденных житиях, в наших горлах, сдавленных общественным бытом. Мы – здесь – ограничены мышлением, и выход нам один: внутренне отъединиться, отречься от всего, что можно помыслить, и тогда, -- может быть, -- нам откроется – что? Каково оно? – смутно улавливаемое, сквозящееся, мерцающее многомерное бытие, к которому мы так мучительно (но отчего это так мучительно?), так истово пробиваемся, но которое знаем и так – прямо, непосредственно и точно, как удар сиреневой молнии.
За горизонт смотри,
за лай собак истошный:
сиреневой зари
заката отсвет прошлый.
Аврора налегке
приветствует смятение
на бедной высоте
немотствующей тени.
Или:
Здесь на острове дальнем,
на закате сквозном,
где слова изначальны
в заточенье былом.
Отсюда же и внешний облик поэта: обаяние его улыбки, вызывающее желание уберечь его от пыльной окружающей действительности, отсюда и устремление поэта в буквальном смысле ввысь. Грудь его в облаках, а ласковое чело – в эфирном сиянии.
И, пролистывая «Сиреневую грозу», красивую, но, к сожалению, небольшую книжицу, с таким многозначным, как раскаты грома, содержанием, и у меня появились строчки, которые и посвящаю с благодарностью Алексею Филимонову, своему брату по эфирной крови:
***
И долгожданная весть,
И утешение множеств, -
В свет за собою увесть
От непроглядных убожеств…
Ты ли в незримых крылах,
Дух, овевающий страстно,
И отрясающий прах
Наших судеб ярко-красных?..
Ты, это ты, ясный друг! –
Пением хочешь наполнить
Высей не чающий круг, -
О потаённом напомнить!..
Глеб Артханов