***
В октябре стекленеет трава,
И остывшая Свислочь белеет,
И желтеют взахлёб дерева, -
До последнего вдоха желтеют.
Воздух желтый, как в тюбике крон,
Процедит светослойная марля,
И сиянье желтеющих крон
Похоронит безумца из Арля.
Но июльский стотысячный жар
В рассеченной дали за холстами
Не пылающий высечет Арль –
Прояснит купола над мостами.
Режет воздух граненая медь
Над желтеющей дымкою невской.
Я не смею еще умереть,
Проясниться улыбкою детской.
Индевеет листва у оград,
И на острове розовый кронверк
Хроматический вырежет ряд
Желтых листьев, ложащихся поверх.
***
Какие же года глухие?
Их не бывало никогда!
Как лихо, шли года лихие,
Потом, как лихо, шли года.
Куда и как от них податься?
А из огня да в полымя!
Не землю пестовать, а драться.
«Иду на вы!..» «Помилуй мя!..»
Нам ворон огненный пророчит
Врага и голод вновь и вновь.
В глухих болотах кровь клокочет,
Дымится глухо наша кровь.
Убить и половца и ляха!
А не ходили бы сюда!
С поминовеньем, с Божьим страхом
И переможется беда.
Мы помним всё! И память наша
Не затаилась, будто месть.
И этот отсвет в ликах страшен,
И отсвет этот – наша весть.
***
Припорошило поля и деревни
Первой порошею теплой.
В белых болотах скребутся деревья
В редкие стылые стекла.
Хаты размокшие будто оглохли.
Рушатся рыжие крыши.
Иль повернули на Питер оглобли?
Жили рядком, да все вышли…
Стонут постылые - рохля на рохле,
Чтобы прибрал их Всевышний.
Алексею Филимонову
***
-- Как Вы переносите сугробы, --
Эту непосильную беду, --
Этот бред, смердящий из утробы
Телека во новом-то году?
-- У меня, Вы знаете ли, вывих,
Ногу я недавно подвернул…
Беды все – от недостатка киви,
Вельзевул мне на ухо шепнул.
-- А всепомешательство в народе
И всеобщий сумасшедший гвалт?..
-- Русский бунт – беременности вроде:
Временен, как шторм, ЭнергоБалт…
-- Как Вы переносите морозы,
Бестолковость, лёгкое пальто?
-- Помогают мне «Метаморфозы»,
Да! Овидий, а не лишь бы что!..
***
А потом всё пошло на попятную.
А потом вдруг совсем отшатнулось,
И на муку о слове заклятую
Никогда, никогда не вернулось.
В темноте по пустотам, по сухости
Наш глагол прорекает устало…
Что ж её не видать, нашей мудрости?
По каким передрягам пропала?
После муки реченья высокого,
После муки высоких пророчеств,
Прорицаний в толпе одинокого,
Провозвестничеств и одиночеств…
Как же можем трещать мы без умолку,
Теребить без конца погремушки,
Из служенья устраивать сутолоку,
Скоморошничать из-за полушки?
Где ж вы, други? На белом ли свете ли
Или в чёрном свету потерялись?
Где о слове блаженном радетели?
Неужели одни мы остались?
***
Хмурнеет утро постепенно,
И злоутробная грозьба
Талдычет нам про перемены,--
Сквозь кровь, сквозь муки, сквозь гроба.
На Миллионной в Петербурге
Из рюмочной ли, из пивной
Мурчит весь век минорчик мурки
И пропадает за спиной.
И за шпалерами газеты
Серебряный торгашат век.
Сулят сигары и галеты,
И до Бордо автопробег.
И от французские хворобы
Здесь поставщик Е. И. В. Двора
Уды пролечит и утробы
Ловчей, чем наши доктора.
Не изведутся прощелыги.
Витийствуют и век, и два.
В шкапу всё так же дремлют книги.
Мурчит зломудрая молва.
ОДА СВИТЕРУ
Напялю, голову просуну,
Продену руки в рукава.
А как ещё лечить простуду?
Здесь ты, пожалуй, не права.
Таблетки делу не подмога,--
Портвейн горячий и табак,
И свитер, если мыслить строго!
Но уж, конечно, не пиджак.
Официоз души не лечит,
Когда простужена душа.
И тут тебе хоть чёрта в печень,
Не помогает ни шиша.
И приснопамятный Блаженный,
Вениамин присноживой
Не в пиджачок обыкновенный,
А в свитер прыгал с головой.
Конечно, был и я мальчишкой,
И то сказать, совсем малёк,--
Носил кадетский пиджачишко,
Краснопогонный кителёк.
Лишь для блезиру годен китель,
Чтоб гарцевать, как все, в строю.
Я надеваю старый свитер
И свиристёлку достаю.
***
Меняется ход передачи ременной.
Зубцы соскочили на ход вневременный.
Мигнули, качнулись и снова пошли,
Вращаясь в сверканье гранёной пыли.
Опять времена изменили модальность.
Размытость меняет возможную данность,
И то, что казалось вовек невозможным,
Чудесно становиться вдруг непреложным.
Реальность опять навсегда изменилась.
Как зеркало, вдребезги вдруг раздробилась.
Звенит в стременах и в глазах мельтешит,
Меняя углы неизменной души.
Мы судьбы свои для похода седлаем.
Размыта звезда, что стремит нас, седая.
Мы плавно уходим и, не возвращаясь,
Душа улыбается, не изменяясь.
***
Да какая, ей-богу, судьба…
Всё пустое, житейское это.
Если доля – гоньба и божба,
То какая судьба у поэта?
Ты попробуй её отыщи
В темноте протоколов и справок.
Аки зверь, она рыщет в нощи
По дорогам, что валятся набок.
Чуть родился – уже виноват.
Ветер спёкшийся раны полощет.
Наши судьбы навалом лежат
В безымянных могильниках общих.
***
Наши судьбы над гладь морской
Золотятся под ропот и шёпот
Мерных волн, что рождает прибой,--
Роковой и ликующий рокот.
Наши судьбы в извивах реки…
Набредёшь среди леса случайно
На преграды невидимой зги,
На угрозы невидимой тайны.
Их полощет и рвёт на ветрах,
И от этого только прямее
Голова на саженных плечах,
А душа веселее и злее.
Наши судьбы роятся в смерчах.
Сердцевина и тишь смерчевая
Пишет повесть судьбы при свечах,
По краям горизонт разрывая.
***
О, Русь! Монашенка, черница,
Твой разметавшийся покров
Сияньем тихим золотится
Незримых наших куполов.
Ты плечи по скитам клонила,
Скиталась по монастырям,
Для глаз тоскующих таила
До сроков сокровенный храм.
Алтарь сияет высью чистой.
На дольнюю земную марь
Льёт свет лазурно-золотистый
Убитый православный царь.
***
Теперь, когда тропа отчётливей
И правят кормчие правее,
Виднее омуты и отмели,
И очи наши всё трезвее.
Мы, голову сломя, не кинемся
В мутнеющие повороты:
Кривая на кривую вынесет,
В непоправимые дурноты.
Мы присягнули, целовальники,
Из тёплой глубины отчизны
Беречь, как святы беспечальники,
Её с рождения до тризны.
Мужик молчит пока, немотствует,
Стоит, плечей не расправляя,--
А тихо ль всё на дальних подступах,
Где бестолочь снуёт шальная?
Поднимется до света раннего.
Робить бы только не мешали.
Стоит, молчит и смотрит на небо
Десятикаменной скрижали.
***
Охра и умбра, и дымная сепия…
Что ж это – вечер иль утро?—
Нету вопроса, наверно, нелепее…
Сепия, охра и умбра…
Улиц и лиц череда анонимная…
Где ж в этой гуще?.. Ах, вот он!..
Охра и умбра, и сепия дымная…
Наши истёртые фото.
Эта безвестная, эта безгласная
Наглухо память оглохла.
Краска на пальцах слипается красная.
Липкая алая охра.
***
Нет, не златоглавые таможни!..
Нет, не белокаменные мытни!..
Долго ль отдавать вам наши пожни,
И доколе сбраживать вам сбитни?
Ободрил нас прищуром кремлёвским…
Обогрел нас камнем мавзолейным…
Наша память в Томске и в Тобольске
Список замусолила расстрельный.
***
Очи у бабушки светлые-светлые.
Вылиняли. Онемели.
Складки на блузу легли безответные.
Руки легли на колени.
Скулы чухонские аль новгородские,
Вишь, не новы за Уралом.
Мало ль народишка всякие сотские
Гнали сюда мал по малу.
Шли бездорожьем петровы подельщики.
Лыками глину месили.
Всяко уручие плотники-резчики,
Всё на себе уносили.
Бабы да детки – повозками-дрожками.
Мало, когда на телеге.
Тысячи вёрст, да своими-то ножками,
Всё под росою ночлеги…
***
Деда нет ни на одном из фото.
Обыскался. Так и не сыскал.
У него не пыльная работа.
Землю рыл да уголёк рубал.
Деда дед, -- мой, стало быть, прапрадед,--
Землями под Краковом владел.
Был ясновельможен. Не покладист.
И служить царю не восхотел.
Александр не ходил под Папой…
Да не только в этом был рацей.
Даровал он землю сиволапым.
Не спросясь. Без всяческих затей…
Панство этой ганьбы не стерпело.
Поднялась шелковка на топор.
Не одна головушка слетела…
Мамин род в Сибири с этих пор.
***
Ой ли, не ошиблись ли, панове?
Взор на государя поднимать…
Жёнкам загадали счастье вдовье,
Загадали внукам голодать…
Не расти стал род, а пробавляться…
И сошёл, сошёл-таки на нет.
Перестали мальчики рождаться.
Нету им пути на белый свет.
Нет на польской веточке ни почки.
Я брательника похоронил.
У него остались только дочки.
Только-только сына я родил.
***
Какие беды нас разбудят?..
На гром лишь крестится мужик…
Молчит, а после буркнет: Будя!—
Беги, покуда не ушиб.
Неужто снова басурмане,
Что в ордах точат лезвиё,
Напырят нас, как стих в Коране,
На око жёлтое своё?
Иль новосветские легаты
Скользнут, как змеи, как угри,
И наши крепи, наши латы
Опять изгложут изнутри?
Все покорятся! – лях и турок, -
Когда монашеская рать
Молитвою от крови бурой
Начнёт, как пикой, ковырять…
***
Друг мой старый, мой друже усталый,
Всё никак мне тебя не догнать…
По каким-то местам небывалым
Эк же ты размахался шагать!..
Всё ты ищешь того, что не явно,
И себя не находишь никак.
А других не сыскать и подавно,--
Где извечный стоит полумрак.
Грозно нежный и грозно смятённый,
Мы обнимемся и помолчим,
Устрашаясь светло и бездонно
Рокотаний в отверстой ночи.
И пойдёшь ты не тихо, не скоро,
Пониманием грозным томим,
По моим небывалым просторам,
По сияющим безднам моим.
***
Сыну
Слава богу, всё идёт, как должно.
Понимаю уж в который раз:
Жизнь кладёт нас тихо, осторожно
На места, что ожидают нас.
Если надо, тихо окропляет
Пыльные усталые пути
Или путы тихо расправляет,
Что мешают путнику идти.
Эту тихость – тихую награду
Принимаю, голову клоня.
Слава богу, всё идёт, как надо,
Окормляя глупого меня.
***
И я вам говорю:
Не пощадите щедрость,
Не сокрывайте душ, как стаю голубей.
Пусть отряхнут они тяжёлую оседлость.
Пусть воскружат они, -- где небеса белей.
И я вам говорю:
Проснитесь и услыште
Пичужью тишину, что громче всех громов.
Не колыбелей прах тишайше восколыште,
А грозы языков и шелест малых мов.
И саваны содрав премудростей убогих,
Всклокоченность бород
Ветрами расчесав,
Летите вышиной щербатистой дороги, --
Где золотится стих на белых небесах.
И я вам говорю,
Как возрекал Спаситель:
Восстаньте ото сна, от сладостных могил,
Омойте словеса и грозно озарите
Свой тощий полумрак огнём небесных сил.
***
Учили нас тому и этому,
И гвозди в голову вбивали.
И этими, и теми светами
Калечили и ослепляли.
Ничьё не принимал учительство,
Над кем не воскрыляет гений.
Их самозваное водительство
Под шерстью чёрных откровений.
Ни мрак церковный за оградами,
Ни сумрак мавзолейных елей
Не озарили сердца правдами,
Свечой келейной не согрели.
Но эта световая лествица
Всегда сияет надо мною.
Столпы лазоревые светятся
И нас уводят вышиною.
***
Но услышим
Неслышимый рокот
Барабанов, тимпанов и труб,
Что ложится на землю высоко,
И разбитых касается губ.
Но услышим
Далёкое пенье,
Трепетание древнее сил,
Что сквозь жизнь пролетит, как мгновенье,
Коль себя им навек не вручил.
Только Божью реченью послушен…
И всё кажется,
Понял уже:
Не народу я нашему нужен,
А всерусской святынной душе.
***
Не нужно мне признания людского.
Являлось только б искреннее слово!
Не нужно благодарности людской,
Что тьмою одаряет и тоской…
Крестовский мглится, над Невою мчится…
Забуду на тоску свою молиться.
Умчусь на остров, прямо в благодать…
Не страшно мне тебя не потерять.
И потерять и выжить не сумею.
И заново приблизиться не смею.
Во мне ты поселилась, будто мгла.
И без себя мне выжить помогла.
И я пою тебе благодаренье
За одиночество, за каждое мгновенье,
Являющее новые слова,
За то, что снова стала жизнь нова…
***
Любви лазоревая боль.
Боль перемен лазоревых.
Дорог дымящаяся соль.
Судьба дорог нетореных.
Не раз ошиблись и не два
Мы на путях простуженных.
И костерок едва-едва
Согрел друг другу суженых.
А ты судьбу не заневоль,
Не раз про то говорено.
Прими лазоревую боль,
Судьбу дорог лазоревых.
***
Эту память живучую бить и толочь в порошок…
После – бросить с горы, что над морем плывёт величаво…
Эту плоть, что таится во тьме, как поганский божок,
Я уже истолок.
Нынче новую плоть измельчаю…
Не даётся, томится, себя затмевает в тенях.
Измельчает себя, чтобы снова собраться, струиться,
Чтобы снова терзать, каменеть, обращаться во прах,
И сквозь пальцы протечь,
Пробежать, прожурчать, как водица…
А живуча она! И её мне единственно жаль…
И болит, и мучительно плачет, и мечется жарко,
А её одолею и сброшу в горящую даль, --
С тем начну доживать,
Что не боль терять и не жалко…
***
В городе северном жарко, как в Ялте…
Нет же, не жарко, а душно и парно.
А рассупонишься – бриться пожалте:
Ветер и дождик – и врозь, и попарно.
В этой одёжке душонку запаришь,
А без одёжки полезешь под зонтик.
Вы б по сезону оделись, товарищ!
Понт не эвклинский!.. Забудьте о понте!..
Здесь, наверху, вспоминаю грозовье
Благословение – детские лета…
Благоуханные вина низовья –
Снизу наверх посылают приветы.
***
Марии Инге-Вечтомовой
На неё эти женщины только похожи слегка,
Как похожи едва на себя зеркала и портреты.
Только к старости вдруг просинеют в глазах облака,
Толь вдруг проседеют нежданно и девичьи леты…
Эта мудрая свежесть и юная седость во всём,--
И в очах, и в причёске, и в складках летучих одежды,--
Озарит и всю стать неизбывным лучистым огнём,
И овеет седой поволокой прозревшие вежды.
От неё в наших жёнах течёт терпеливая речь,
И напевы былинные чада питают во чреве.
От неё и грозящая воля, и грозная сечь,
И вседневная мука в раденье о роде и древе.
И во многих чертах лишь она неизменно сквозит,
И собой осеняет всех женщин беспечных и строгих.
Жребий сродный для всех перевьётся в искристой оси
Исчезающей в белом сиянии белой дороги.
***
Ещё воздастся белорусам
За чуждость их и равнодушие,
За то, что мальчикам безусым
Темяшили слова досужие.
За то, что дочек светло-русых
Лишали отчего кормления:
Шептания поэтов русских,
Их плача, рокота и пения…
Под дудку ли из-под бурнуса?
Окститесь! Ведь не с папским олухом!..
Так кто же, братцы белорусы,
Кто смеет не давать вам воздуха?!
***
Уста забиты белорусские
И очи мовы самодельной.
Затравянели тропки узкие
На волю из души скудельной.
По кочкам, по болотам прячешься
От грохота больших языков.
На мове деревенской плачешься.
Страшишься пламенистых ликов.
Своей сестрице заблудившейся
Я разве сторож? – мы не скажем!
Как страшен путь твой оступившийся,
Как страх твой распрямиться страшен.
С колен вставай не на судилище,
А чтобы возглашать осанну, --
По-русски петь о русской силище,
А не на мове самозваной.
***
И татарин, и якут, и ненец,
И еврей, и гой, и караим,
И большой, и малый иноверец –
Под единым небом золотым.
Всяк язык свой, бодрый и болезный,
Как кутью несёт на стол большой.
Все мы под лазорево-небесной,
Под одной всерусскою душой.
Только братья наши заблукали,
И мусолят чёрно-белый ус…
Эх кабы,.. да если бы,.. да знали б, --
Малоросс, грузин и белорус…
***
Ходит высоко волна чередою.
Пена у берега бьётся о мол.
Гулко со Спасом плывёт над водою
Золотозвонкий чеканный глагол.
И от вражины и старой, и новой –
И белорус, и тунгус, и монгол –
Преохраняют окраинной мовой
Провозвещённый отцами глагол.
Мёд золотистый, лазорево-звёздный
Льёт непрестанно на выспрь и на дол
И всеблагой, и отечески-грозный
Великокняжеский русский глагол.
***
Нет, не простится белорусам
В глуши молчания понурого,
Скольжения внезапным юзом
По бурколкам болота хмурого.
Здесь до горенья не доходит,
А, тлея, в торф преображается…
И эта сумрачность в народе,
Что в померковность обряжается…
И в самом густыше схорона,
Где в глубине чернеют ужасы,
Мужик картавый, как ворона,
Навозом удобряет пустоши.
И эти глухота и сухость
Души, задушенной нечаянно,
Меня уводят сном и духом
В инакосветное звучание.
***
А в Твери, где речка Тьмака
В лозняках теряет след,
И Тверца из полумрака
Разливает синий свет,
И тихохонько, с Валдая
Просиняясь в свой черёд,
У истока, молодая,
Волга русая поёт, --
Я брожу себе в потёмках,
Синим воздухом дыша.
Низко стелется позёмка.
Проясняется душа.
Просиняется тверчанка,
Что меня, как вещий сон,
Ожидает спозаранку
С незапамятных времён.
***
Не хочу быть понят своей страной,
А хочу быть ей хоть немного нужен.
Весь мой век идёт по ней стороной,
Болтовнёй по ней шелестит досужей.
И не та страна, что квашнёй грозит,
И не та, что шлямзики полирует,
И не та, что в церковке, паразит,
Шелестунчиками озорует.
Нет! Подите все поскорее вон.
Вон!.. Да и я с вами выйду…
По стране моей – колокольный звон
С вышины по маковке паразиту.
Дева там, не вижу, или жена?
Но жена лазорева, будто дева.
И очами светлыми грозит она.
И в висках темнеет справа и слева.
Очи светлые, да от огня темно…
Огнь сжигает мои пресветлые очи.
Просвети!.. Сожги, коли суждено.
Вхолостую гореть нету мочи.
Суворовец
В Суворовском училище,
В совдеповском страшилище
Мотали нудный срок.
И все преподаватели
Нарочно будто гадили,
И клали между строк.
Кадетили в «кадетке» мы,
А по ночам над детками
Склонялись опера.
И в лица их пригожие
С дублёной бурой кожею,
Смотрела детвора.
Форсили мы шинельками,
И школьниц карамельками
Губили, кто ловчей.
Клеша у нас с лампасами…
Безмозглыми, безглазыми
Честили стукачей.
Вечернею поверкою
Советский гимн коверкали,
Гнусавили сю-сю.
Всю гнусь, что ссамодурили,
Уже тогда в натуре, блин,
Мы чуяли вовсю.
Хотелось быть взрослее нам,
Но пичкали намеленным,
Всем, что давно б.у.
Стакан гранёный вылакал
И над запястьем выколол:
Мэ, нэ и Сэ, Вэ, У. *
Мы паиньками не были…
Жуют внучата небыли
Суровые года…
Гнобили нас служивые.
За страх властям служили мы,
За совесть – никогда!
Сапёрными лопатками
Срубали уши гладко мы
На недругах за раз.
Ангольчики, афганчики
Косили наших мальчиков…
Тудыть в противогаз…
На Кубе иль на Йемене
Наградами по темени –
Могильною звездой.
И кладбище Чижовское,
Какое-никаковское,
Теперь нам дом родной.
Учителя-учители,
Уставов попечители,
Толкли не по уму.
Но был один не фраером, --
Он звался гордо Фарбером,--
Учил нас: «Почему?..»
Другой – жалел и миловал,
И сок давил кизиловый –
Есенинский – в уста.
Читал про суку лунную
И про тоску безумную…
Чтоб жил он дольше ста!
А о майоре Химине…
Забыл уже по имени,--
Ведь был же не дурак.
Но чтил он многотомное…
А прогибался, ё-моё…
И скурвился, мудак.
Он счастье нами выковал,
Собачий этот выхухоль.
Как вышло, не пойму.
Теперь ни с кем не лажу я
И всё считаю лажею.
Служил бы, но – кому?
***
Бодрит и бирюза Дворцовой,
И седина её колонн.
Над ней кораблик леденцовый
Уплыть готов за небосклон.
В ветрах, грозомятущих розу,
Звенит и сталь воздушных строп,
И медь, и золото, и бронза,--
Шипящей ковкой этих строф.
Адмиралтейский шпиль компасный
В зените указует лик, –
Велит ему внимать всечасно
Ветров адмиралтейских пик.
***
Хочу уехать, чтоб забыли,
Чтоб не надеялись, не помнили,
Чтоб стать хоть пеплом или пылью,
Чтоб не нашли меня, не обняли.
Надежда сгинуть, затеряться
Несёт меня, уносит из дому.
Здесь не с руки мне оставаться.
Здесь в каждом закуте по идолу.
Туда нельзя, а это можно,
Но разрешается с оглядкой…
Не от того ли мне так тошно,
И гланды защемляет сладко…
Быть может, в Питере иль в Ялте
Жизнь по-иному будет прожита?..
Но есть ли, благостная Мати,
Мне место, где не скажут: что же ты?..
***
Над золотой иглой собора
Архангел поднимает перст
И в рокоте незримом хора
Вручает нам лазурный крест.
Сияют белые надгробья
Державных дедов и отцов.
И вторит им судьба сыновья
И сны воспрянувших сынов.
И в золотистой мгле собора,
В девятигулкой тишине
Тенятся переливы хора
И проступают на стене.
***
Перст архангельский на вышину указует,
Прожигает стогранный небесный хрусталь,
Чтоб иного перста причаститься не всуе,
Что оттуда пеняет на дольнюю даль.
Этот светлый отвес, этот перст изначальный,
Ясный свет укоряющей строгой оси
Средоточьем сияющей сферы зеркальной
Проницает молчащую муку Руси.
Этот перст и корит, и державно пророчит,
Что имперское вновь проблестит остриё.
Этот блеск сквозь мои поседевшие очи
И сквозь сердце навылет проходит моё.
***
Здесь проседели вотчины отцов…
В других местах, где ничего не значу,
Так изнывает мой бездомный кров,
А здесь во благо боль и неудачи.
И эта хворь, что сизой пеленой
Закутывает войлоком Исакий,
И влага тьмы за тусклою пивной,
И зябкий свет – повсюду смысл инакий.
Могилы дедов обогреют сон,
Ладошкой сладостной сыновнею отыщут…
И на Смоленке – тихий перезвон,
И просинь на Шуваловском кладбище.
***
Святые дни.
И воздух упокоен.
И свет разлит, сиренев и лучист.
И дух смирен.
Судьбе своей покорен.
В покорности своей смиренно чист.
Что ждать теперь?
Былое опрозрачить.
Оставить думы суетности дней.
Не думать.
Не надеяться. Не значить.
И длиться бесконечностью своей.
***
-- Зачем же быть здесь, на краю имперском,
В чужом, глухом, заблудшем пограничье?
Здесь чуждый говор в городищах энских,
Здесь в диких деревнях шипят по-птичьи.
Здесь чуждо всё, и полуоперенье-
Получешуйчатость шуршит на лицах.
И если здесь чужих столпотворенье,
То сколь их за чертою, за границей.
И воздух здесь… Он впутан в тлень и плесень
Над ветошью оттаявшей отавы…
-- Но, может, гром и стон грозящих песен
***
Открыться сможешь, если равнодушен,
Равноположен ясно ко всему…
Не задевает мир. И ты послушен
Тугому равновесию сему.
Но вдруг крещендо полутьмы полночной
Луна переклубила над водой…
Затем явила медленно и точно
Диминуэндо плави световой!..
И сызнова в гармонии расстроен,
И тщишься полузнанием своим
Сказать: не равнодушен, а покоен
И пониманьем робким не томим,
И звуком тектонически мгновенным
Хоть и колеблем, но стоишь светло…
И светом сына просквожён блаженно,
И хором света просквожён тепло.
Охота
Где белый снег сошёлся с белым светом,
Где непрогляден белый горизонт,
Где седину перемежает седость,
Где небо тёмно-серо круглый год, --
Мы вышли на охоту за удачей
Сквозь сумерки на ледяной помост,
Что чёрен, ледобурами означен,
Сверлящими округу на сто вёрст.
Под валенками хрусткий треск промёрзший,
И чёрный звук от неба и до дна
Услышал, верно, полумёртвый ёршик:
-- Я бодрствую, вражина не видна!..
И счастье тягомотное рыбачье
Утешит солнце в огненном столпе,
И сбрызнет кровью, и никак иначе
В рыбацкой копошащейся толпе…
И встанет в красно-жёлтом ореоле,
И заскользит за дамбу по реке,
И отразится ярко поневоле
В замёрзшем чёрно-красном плавнике.
И поначалу, вдумываясь словно,
Нащупывая красные слова,
Вдруг брызнет косяком, -- за словом слово, --
Корниловская жирная плотва!..