«МНЕ С НЕБЕС ДИКТОВАЛИ ЗАДАЧУ…»

            (светлой памяти Беллы Ахмадулиной)

         Белла Ахатовна Ахмадулина…
          Мне всегда нравились такие имена. Которые можно слушать и наслаждаться их звучанием. Поэтесса вошла в историю литературы с… неполным именем, но это даже к лучшему. «Белла» – звучит хорошо; а вот «Изабелла» (полное имя) значительно утяжелило бы восприятие и без того сложного звукоряда. Поэтов уже второй век подряд критикуют за всяческие «охи» и «ахи», предлагают оставить их в пушкинском прошлом. Но просто послушайте, как вечное мечтательное «Ах» звучит в отчестве и фамилии женщины, которая всегда носила маску высокой печали, но одновременно с этим не утратила способности удивляться происходящему.
           Поскольку сразу зашла речь о салонности и жеманстве, то не могут не вспомниться хрестоматийные стихи Северянина: «Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском! /…/ Весь я в чём-то норвежском, весь я в чём-то испанском…» Да и вообще эти строки важно процитировать, поскольку сама Белла Ахмадулина могла бы написать про саму себя подобные стихи, только в несколько ином ключе. В её крови одновременно отзывалась и Европа (предки – итальянцы по материнской линии), и Азия (татары – по отцовской) – стопроцентная гарантия непредсказуемости! Добавьте к этому любовь Ахмадулиной к Грузии, к недоступным горным вершинам, и вы поймёте, что подконтрольной поэтесса не могла быть, что называется, по определению.
            Говоря о бесспорном таланте Беллы Ахмадулиной, о её месте в истории русской литературы, всё же нельзя не сказать о том, что она, равно как и другие шестидесятники, оказалась в нужном месте и в нужное время. Это никоим образом не умаляет значимость созданного, просто нельзя забывать также о тех великолепных поэтах, которые успели прожить вторую половину двадцатого века, состариться и умереть без всесоюзных выступлений на стадионах, без громких интервью и поездок по земному шару. Достаточно вспомнить о том, что каждый год, в течение последних тридцати пяти лет (!), когда уже успел смениться политический строй в России, стихи Ахмадулиной «рекламировались» Барбарой Брыльской в популярном фильме «Ирония судьбы или с лёгким паром». Была подобная «раскрутка» и в других фильмах. Кстати, в связи со сказанным приходит в голову грустная мысль: кто из современных режиссёров захочет таким же образом подсобить современным талантливым литераторам? Зато тратятся огромные деньги на создание саундтреков (модное словцо!), каждый из которых глупее и беспомощнее предыдущего. 
            Нечасто такое бывает, что человек и все его друзья становятся всенародно известными. Но за эту известность приходилось дорого платить. Ахмадулина видела, как друзья уходят, начиная с Высоцкого и заканчивая Вознесенским, которого она не хотела пережить. Пережила совсем ненадолго… А ещё – эмиграция Аксёнова, мучительное, изматывающее расставание. Сама не уехала. Осталась жизнь в России, послушавшись совета А. Кушнера: «Времена не выбирают, / В них живут и умирают».  Многие поэты писали так, но далеко не все имели мужество претворить в жизнь написанное. Васильевский остров, как известно, Бродского не дождался.
             Есть в литературных кругах один негласный закон: не писать о собственной смерти. В народе это называется «не каркай», а у поэтов немного иначе, с оглядкой на крещенские морозы Николая Рубцова или продолжительную самоустановку Бориса Рыжего. Таких примеров масса. И вот вспоминаются такие строки Ахмадулиной:

                  Это я – мой наряд фиолетов,
                   Я надменна, юна и толста,
                   Но к предсмертной улыбке поэтов
                   Я уже приучила уста…

                Мороз по коже. Страшно. И – гениально! Гениальность в том, что это стихи не о смерти, а о судьбе поэта в России. Здесь земное «я» мгновенно трансформируется во вселенское «мы»: поэтесса кланяется Пушкину, Лермонтову; расстрелянным в конце 30-х годов советским поэтам. И – своим друзьям.
               Цитируемое произведение, которое так и называется – «Это я…» (1968), на мой взгляд, одно из самых сильных из всего созданного поэтессой. В нём слилось всё: и признание в любви к русской культуре; и попытка самоидентификации, свойственная каждому из нас; и простой, но беспощадный вывод: «О, как я не похожа на всех /…/, Я не знаю, нет сил, не умею,/
Не могу, отпустите меня». Одно из двух: либо учиться жить с этим, либо уходить. Как Борис Рыжий. Ахмадулина выбрала единственно возможный первый вариант: «Я люблю эту мету несходства». Она не просто привыкла. Она полюбила себя такой. И с этой метой проживает свою загадочную творческую жизнь, повидав новый век и новые ритмы времени…

                                                      *  *  *

            Стихотворение «Это я…» не отпускает. Оно заставляет говорить о нём снова и снова. Кстати говоря, после прочтения строки «Я надменна, юна и толста» (неясно, правда, почему – толста?) напрашиваются две очевидные рифмы: либо «холста», либо «Христа». Не угадали. Однако же ассоциативный ряд прослеживается верно, поскольку обе рифмы невероятным образом связаны с мастерской Бориса Мессерера. (Об «апостольских» домашних вечерах на фоне распятия ещё долго будут вспоминать в мемуарах те, кому довелось при этом присутствовать!)
             Стихотворение действительно эпохальное. И, между прочим, Ахмадулиной не свойственное: написано не её любимым томным ямбом, а бодрым анапестом, который, по справедливой оценке некоторых современных поэтов, выводит творчество на новый «энергетический уровень». «Мне с небес диктовали задачу». Вот она, Истина! Обыватель возмутится – какое высокомерие! Однако настоящий поэт просто знает эту Истину. И всё. Тут не до скромности. Если не скажет об этом, солжёт себе и миру. Для Беллы Ахмадулиной это недопустимо: «Хочу соврать и не совру, / Как ни мучительна мне правда». (Строки из другого произведения.) В этом – её величие.
               Ахмадулина до конца жизни сохраняла образ дамы «тоскующего декаданса» – мы с этого начинали. Носила шляпы, жемчуг, любила чёрный цвет, ставший для трактовки её образа многофункциональным. Это траур, неприступность и роскошь одновременно. Здесь точно дело нечисто! Тут кроется намеренный обман. Да, кроется. Но может ли этот внешний обман вытеснить пронзительную правду, идущую изнутри? В общем-то, мы уже ответили на этот вопрос, но предпочтём удостовериться. Вспомним, например, такие строки: «…Сердцу тесно / (зачёркнуто)… Кокетство Вам к лицу / (зачёркнуто) Вам не к лицу кокетство».
           Перед нами, прежде всего, удачная стилизация. Вышеприведённые строки из «Маленькой поэмы о Пушкине» отсылают нас к романтическим вариациям Александра Сергеевича. Для Ахмадулиной Пушкин и Лермонтов – это имена-святыни. Поэтому даже их литературное баловство вызывает у неё неподдельное восхищение. А всё неподдельное – истинно. Иначе как объяснить, что «баловство» самой Ахмадулиной приводит к тому, что она вводит удачное слово-эффект «зачёркнуто», повторенное в стихотворении многократно? В этом слове прописана вся история нелинейной литературы, вплоть до постмодерниста Милорада Павича и его принципа «вывернутой перчатки», когда уже произошедшее событие оборачивается вдруг событием совершенно иного толкования.
           Однажды Ахмадулина в письме А. Сахарову рассказала потрясающую историю, которую, даже если бы она никогда не происходила, стоило выдумать: «Вы ещё были в Москве, а я выступала в Алма-Ате. /…/ Там в одном здании и во всём районе погас случайно свет. Два часа я читала, никого и ничего не видя. Потом говорю: "Я могу читать всегда. Но и на улице совершенно смерклось. У вас внизу – пальто. Нам предстоит спуститься с третьего этажа. Сделаем это грациозно, не толкнув и не обидев друг друга". Я не забуду нежного, бережного, любовного шествия множества людей в совершенной темноте».
           Пробежали мурашки по коже? Именно так, в течение нескольких десятилетий, поэты вместе со своим народом искали выход. Которого в принципе быть не могло. И – нашли! Опять-таки нашли лишь потому, что звучащий во тьме голос Поэта говорил правду, а не лгал. Правда – идти, не обидев друг друга. Пусть выключают свет, пусть перекрывают кислород. Пусть настоятельно требуют сделать обратное: сдай с потрохами ближнего своего! Но мы всё равно останемся людьми…
            В этом странном шествии, озаглавленном интонацией христианского миссионерства, проявляется сила личности хрупкой девушки, «осмелившейся писáть». «Из темноты этой на свет следующего дня» выходили новые великие поэты и покоряли недосягаемые прежде вершины, как простой парень Гагарин – космос. Вначале было хорошо и радостно. Потом были тяжёлые испытания, которые вывернули поэтов наизнанку. А ещё позже повзрослевшие «шестидесятники» внезапно поняли, какую цену заплатила Россия за их судьбоносное появление…
            Можно сказать, что у Беллы Ахмадулиной родилось глубокое чувство вины, перекочевавшее затем в её поэзию. Но это будет не совсем правильно. Крещённая с наречением имени «Анна», Ахмадулина пришла к православной вере и ко всерусскому покаянию, без коего, как известно, нет и самой веры. Это, согласитесь, существенное отличие. Поэтому загадка Ахмадулиной – это также загадка тонко чувствующей, христианской души, опалённой огнём XX века.

                                                       *  *  *

            В 60-е годы Ахмадулина, кажется, поняла всё. И поспешила зафиксировать свои догадки, потому что после – сотрётся, забудется, покроется архивной пылью. Именно в конце 60-х годов ей была продиктована «небесная задача» - творить и сопереживать. И вот в числе прочего в 1967 году Ахмадулина пишет стихотворение памяти Осипа Мандельштама, прочитав которое мы, наконец, сможем понять природу страшных строк: «…Но к предсмертной улыбке поэтов / Я уже приучила уста». Поэтесса оплакивает Мандельштама, как впоследствии будет оплакивать некоторых своих друзей. Ахмадулина не боится (кажется, она вообще ничего не боится!) в очередной раз применить ситуацию бытового наива: «Из мемуаров: "Мандельштам / любил пирожные". Я рада / узнать об этом». Какие пирожные? Зачем??? А потому что далее: исход страшной ролевой игры, где Ахмадулина – несчастная мать (или сестра), а Мандельштам – её умерший ребёнок (или младший брат):

            В моём кошмаре, в том раю,
            Где жив он, где его я прячу,
            Он сыт! А я его кормлю
            Огромной сладостью. И плачу.   

                Вот оно – сопереживание! И неизбывная вина за то, что невозможно вмешаться во временные процессы, удалить оттуда несправедливость произошедшего. Поэта не вернёшь. Его палачей не накажешь; даже не узнаешь, как их зовут… И вот благодаря использованию, казалось бы, чисто женской наивной ассоциации рождается та самая великая ахмадулинская комбинаторика «плáчу – плачý»: болевая плата за выбор, за талант, за место в истории. Ради этого в принципе можно простить многое, даже вольную и неточную рифмовку, которую поэтесса использовала всегда.
              Тема несостоявшихся встреч и неразделённого счастья жизни будет волновать поэтессу до самого конца. Ей принадлежат стихи памяти Бориса Пастернака: тоже с «младенческими ошибками» и «мальчиками в полосатых рубашках». «Кормление» Мандельштама в 1967 году или же «Одевание ребёнка» в 1990-м: душа Ахмадулиной испытывает постоянную потребность в этом пронзительном сюжете. Странно, если бы мы не обнаружили отсылки к инфернальной концовке «Лесного царя» Иоганна Вольфганга Гёте: «Ездок подгоняет, ездок доскакал… / В руках его мёртвый младенец лежал». Стихотворение, где Ахмадулина осмысливает данную тему, написано в 1982 году и называется «Сад-всадник».
             «Сад-всадник» - это уже отдельная концепция художественно-философского абсурда, которую хоть раз, но пытался примерить к своему творчеству каждый поэт-реалист. (Вспомним хотя бы Есенина: «Голова моя машет ушами, / как крыльями птица».) Известен тот факт, что Белла Ахмадулина имела эпизодическое общение с поэтессой Еленой Шварц, творчество которой перегружено подобными эффектами и потому вызывает у многих вполне объяснимое отторжение. К чести Ахмадулиной стоит сказать, что она не переступила известных границ и всегда контролировала стихотворческий процесс, хотя её выработанная с годами манера написания крупных по объёму стихов как раз располагала к расслоению смыслов.
            Если существует «сад-всадник», вполне логична попытка продолжить ассоциативный ряд. И вот перед нами появляется «дом-изгнанник»; и, что совсем интересно, «бледный, как обморок, выдумка-город». Эта тема достойна дальнейшего осмысления, поскольку речь идёт, как уже догадывается проницательный читатель, о городе на Неве.
            Удивительное всё-таки дело! Царю Петру однажды вздумалось построить город на болоте, но даже поэты, искренне полюбившие Северную Пальмиру, вынуждены были, в один голос, признать: плохо здесь, ребята! Хуже, чем в любом другом месте! И действительно: целый ряд мистических событий, коим, кажется, нет конца, окончательно закрепил в истории мнение о Питере как о гиблом городе.
             Здесь действительно плохо людям. Да и ему самому – тоже. Ведь он не мёртвый, не каменный. Он живой. Словно Рыба-Кит из сказки Ершова,  много лет страдает. Правильно – страдает. Но ведь есть тому причина! У Ершова Рыба-Кит «за то несет мученье, / Что без божия веленья / Проглотил среди морей / Три десятка кораблей». Белла Ахмадулина, привыкшая отрабатывать причинно-следственные связи, находит одну причину, которая целиком и полностью объясняет суть мучений Петербурга как живого города-организма: «…Сострадания просит, а делает вид, / что спокоен и лишь восхищенья достоин». Он наказан за то, что делает вид. То есть, лжёт. Наказан за пафос. За гордыню. А ведь мы помним, что Ахмадулина не переносит лжи! Но сострадание – вторая ипостась её лирической героини – сильнее. Она прощает. Она бросается жалеть своего нового подопечного, подбирает нужные человеческие слова: «милый», «не грусти». А затем – апофеоз: «Ты и есть подтвержденье бессмертья души». Что это? Невероятный по своей щедрости комплимент городу или красивая ложь во благо, неотъемлемая часть «драмы в лицах»?
             Вечный парадокс. Поэты, единогласно говорящие о «гиблом городе», интуитивно единогласны во мнении, что без него – никуда. Пушкин, Блок, Гумилёв, Ахматова… И – Ахмадулина: «Ты и есть подтвержденье бессмертья души». Такую сильную строку можно написать, либо прожив в Питере всю жизнь, либо просто зная, что написанное – истинно. Как коренной ленинградец-петербуржец, также пишущий стихи о городе, я чувствую, что это не просто слова, сказанные однажды человеком…

                                                *   *   *

            Побывав в разных местах планеты, Белла Ахмадулина неизменно возвращается в Москву, где «простёр Тверской бульвар цепочку фонарей». Москва – это её город, её жизнь. Здесь ждут любимые люди. Здесь – та самая мастерская на Поварской, где навсегда сойдутся два художника, став мужем и женой. Я не оговорился. Браки, как известно, заключаются на небесах; и, полагаю, не одного меня посещает сладостная мысль о том, что брак Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера будто бы совершился прямо в этой мастерской. Смотреть на Бориса Мессерера в день прощания с Ахмадулиной было трудно. Он оплакивал её, как она когда-то оплакивала ушедших поэтов…
             Они оба были детьми страшных 30-х годов. Разница в возрасте небольшая: он старше её всего на четыре года. Оба – весенние птахи. Он – Март, она – вслед за ним – Апрель. Творческие люди. Наконец, оба «дослужились» в разное время до высших госнаград Российской Федерации: Государственной премии и Ордена за заслуги перед Отечеством… Им суждено было быть вместе, вдохновлять друг друга. Неудивительно, что они удостоились друг от друга массы разнообразных посвящений, в соответствии с родом творческой деятельности каждого. 
              Ахмадулина вообще любила посвящать людям стихи. Среди стихов, посвящённых мужу, есть самые невероятные примеры «поэзии настроений» - воодушевлённая эйфория вдруг сменяется мрачным предвидением. И так – бесконечное множество раз. Однако все настроения-интонации группируются вокруг центральной мысли, непоколебимой уверенности поэтессы в таланте и значимости художника, с которым её свела судьба.
             В этих тонких, чувствительных стихах тоже будет звучать уже известная нам нотка жалости: «Когда жалела я Бориса, / а он меня в больницу вёз». Этот сюжет повторится многократно, до самого конца, когда поэтесса закончит своё пребывание на этой земле. И вот с ней идёт проститься… вся Москва. И – вся Россия. Ахмадулина всегда боялась причинить неудобство другим. Не зря в её лексиконе мы отметили глагол «осмелиться». Она однажды осмелилась писáть. Осмелилась потревожить души миллионов людей. Потом много раз сомневалась: а стоила ли игра свеч? И теперь, глядя на пришедших с вывешенного в ЦДЛ фотопортрета, она, казалось, жалела этих людей, бросивших свои дела и пришедших поклониться ей…
             

                                                                                                  2011
Кирилл Козлов

Представлен отрывок