Лев Аннинский
                                                          ТИХОЕ ЧУДО *
            .
Сказано: в начале было Слово.
Значит, Слово будет и в конце.

Людмила Абаева

Девонька… Откуда эта мысль — о Конце? Не мысль даже, а какое-то тихое смирение, которое и мыслью не охватишь, не объяснишь, не оправдаешь. Тихая готовность к беде. Смирение с бедой.
Разве это сулила тебе жизнь, когда ты появилась на свет? Война уже лет десять как миновала, и уже не одни только ветераны, вернувшиеся из окопов, рассказали о ней, но и дети той войны, ее спасеныши. Владимир Соколов, навсегда запомнивший голодуху сорок первого года. Анатолий Жигулин, в обугленном Воронеже разыскавший родных. Став поэтами, они помогли и тебе обрести голос, а Жигулин даже опекал в литинститутском семинаре, куда привел тебя твой талант.
И литературная судьба складывалась счастливо. После первого же опубликованного стихотворения школьницу… или уже выпускницу?.. из заштатного Кизела вызывают в Пермь на совещание молодых писателей. И Ленинград принимает (и отражается в стихах, Блоком навеянных: “все то же: улица, аптека, ночь — путь затверженный один”). Путь указывает журналистская профессия, ведет в Уфу, — и Урал откликается (“Урал! — тугая тетива из Азии нацеленного лука, с Европой непрестанная разлука, безвременье в любые времена..”).
Разлука… Безвременье. Душа в неизбывной печали. Откуда это? Почему? За что? Родной город, черный от шахтной пыли, выгораживает тебе радужный уголок детства, кругом солнце, дети, лапта, мячики тугие в поднебесье, топольки, тобой посаженные, и ты бежишь по дорожке “с неомраченной зеленью в глазах…”
А душа замирает в неизмеримой тревоге:

тоска —
поворотила тайной
жизнь от начала до конца
так, что и в зеркале случайном
своим не признаешь лица.

Мой воображаемый диалог с лирической героиней — именно от определенности ее лица, от точной последовательности психологических реакций, от выверенности каждого оброненного слова. И тут сказывается не только характер лирической героини, но и мастерство поэта.
Чаще всего поэзия для стихотворца — способ рассказать то, что существует и до стиха, и вне стиха. Стиху это нагрузка, ноша. Но иногда, если поцелует строку муза Эвтерпа, — кажется, что слова только и ждали, чтобы выстроиться в строчку, и это для них — не ноша, а облегчение, освобождение. И тяжесть, таящаяся на дне строки, — не от внешней тяготы, а от той неизбывной печали, что неотделима от души, от жизни, от боли… Вопреки боли — значит, вопреки жизни?

Вопреки испитой боли,
судьбам нашим вопреки
вновь на смуту и неволю
у твоей замру руки.

Нескончаемая жажда
губ твоих, моей тоски...
О, как были мы однажды
от любви недалеки!

Так это любовь? Или что-то “недалеко” от нее, что-то почти неосуществимое в мире, где все “наоборот”, что-то такое запредельное, что исчезнет, если осуществится?
Вам часто случается ощутить то, что отделяет в поэзии прозрение от наваждения, то самое, неуловимое “чуть-чуть”?
Вот оно.
Но откуда это ожидание боли? Не привяжешь ни к какому внешнему поводу. Повод — все, вся Вселенная, вся жизнь. Бывают такие чуткие души, природой сотворенные для улавливания боли мира. Эта боль — “ниоткуда”, и эта жалоба — “никуда”, и не жалоба, а тихое ожидание беды, неотвратимой, как сама жизнь.
Иосиф Бродский с его бойцовским настроем отлично знал, куда возносил свою прокурорскую ярость (“ниоткуда…”). А тут — светит в ночи тихая звезда… и свет ее впрямь — ниоткуда и никуда, просто жизнь в этом мире настолько уязвима… это такое почти несбыточное чудо… что причин тоски лучше не искать.
Я, правда, ищу. И обвожу эту поэтическую ойкумену по границам, по рубежам, по пределам. Там, где таятся начала и концы.
Один рубеж — тот самый, между Европой и Азией. Вечное расставание, непрестанная разлука, прошлое, о котором лучше молчать, будущее, о котором лучше не загадывать, а просто жить, обращая печаль в радость и храня печаль в радости:

Твоих народов самоцветный сход
живет-гудет и от судьбы не рыщет,
а по весне в высоких голенищах
все пашет землю, пляшет и поет.

Откуда он слетелся, этот люд,
и среди всех — моих родимых горстка?
Но женщины, с иголкой и наперстком,
молчат о прошлом и рубахи шьют.

И сколько ни гляди — хребты и даль,
из года в год цветущие столетья
и то, что пуще жизни, пуще смерти –
в родных глазах вселенская печаль.

Может, к югу податься? Пошарить глазами по ночному, по Черному морю вслед за сторожевым лучом?

Волна летит вдоль генуэзских стен
и брызгами звенит, смеясь и плача,
бросается на грудь, и счастье — значит
упасть и долго не вставать с колен
И слушать — плещется...
Но море утекло,
беспечное с времен Екатерины,
от берегов российских к Украине
и на сердце разлукою легло –
уже означилось...
Теперь не превозмочь
ни моря зов, ни этот сумрак синий
на самых южных рубежах России,
где так тиха украинская ночь.

В Питере Блок тронул за руку, а здесь — Гоголь толкает под руку: что замечталась? Ты уже долетела до середины Днепра? Возвращайся, пока боль не полоснула…
Может, за Кавказом ляжет успокоение… теперь — упокоение…

Тс-с, тише...
дети спят в Нагорном Карабахе,
ручонки разбросав в неутолимом сне.
Над ними в вышине захлопотали птахи
над свадебным гнездом.
И значит, быть весне.
…Унявши кулачки, уста сомкнувши прочно,
закрыв глаза на все грядущие века,
спят ангелы пречистые обочин,
спят агнцы Магомета и Христа.
Они уже не встанут. Бог единый
им надевает скорбные венцы,
пока враждой и горем горбят спины
и пули льют их кровные отцы.

Кровные отцы и кровавые рубцы — вот грани этой реальности. Меня пронзил диалог агнцев Магомета и Христа. Как это почувствовано и как искуплено. Может, восточные отзвуки в фамилии Людмилы Абаевой сказались тут. А может, всеотзывчивость, вживленная в русское ее имя. Но это ответ той боли, которой полна жизнь.
Единственно возможный ответ?
Да, единственный для поэта.
Вот эту невыносимость, эту беду, спущенную тебе с непроглядных небес, — вернуть Словом.

…И тОлпы в едином дыханье,
и свечи, разящие тьму...
Но кто я — одна — в мирозданье,
и слезы мои почему?

Ответа не будет.
Ответ — в факте стиха. Стих — чудо, порожденное той же реальностью, что отливает пули.
Тихое чудо.

_____________
*  Впервые опубликовано в журнале «Дружба народов»  № 11, 2010 г.

Виктор Стрелец

                                     ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ ПОЭЗИИ…

…Компьютер переигрывает человека в шахматы. А сможет ли он смоделировать «плач Ярославны»? «Накидать» эдак в программу разное, накопленное культурой, что мы купимся на «фанеру» как на живое (наживку, живца)?.. Может, наверное, уловляя это наработанное да типическое – сюжетов, приемов, «тем» на самом деле немного. Но дактилоскопический отпечаток уникальности человеческого переживания и судьбы этой прокрустовости «железа» будет всегда счастливо не по зубам. Поэтому поэзия в первородной основе неуловимо останется поэзией, как колесо: деревянное горациево или шипованное бродское… Всегда есть и будет чем «убегать» гармонии от алгебры!.. Лингвистические «фокусы» сможет систематизировать, разобрать «дебри слов» словаря, умилительно сочинить что-нибудь вроде «чижика-пыжика»… Но вот это мгновенное состояние онемения,  заявленное заглавным стихотворением?.. Но простой трепет «дерев листами», но «тоска без причины», но «горестный (! – В.С.) шепот травы», «…блаженная угрелась (! – В.С.) пустота»?.. Мы все этот мир в поте лица своего несем на плечах, живые носители, и по-своему окрашиваем одним единственно своим цветом сердца, потому что

    …и жизнь – огромнее, чем разум,
    объемлет сердце без границ (! – В.С.)…

Самая верная, вечная, прочная краска поэзии – краска сердца. Даже лишенная внешней опоры и обреченная на самостоянье – стихотворение «Нет замысла – и нет спасенья…» С эпиграфом из Тютчева, с мыслью запальчиво отчаянной и категоричной: «И нет в творении творца!» А дальше вовсе с обезнадеживающим продолжением: «И смысла нет в мольбе!» Хотя как-то и уравновешивающаяся его же строчками: «Не то, что мните вы, природа…» Все мы – бедные дети «иванокарамазовской» непримиримой двойственности. «Сироты навек» («…светит тихая звезда ниоткуда в никуда» – бессмысленно?). В какой-то «по-детски» уязвимый момент зачем-то рефлексивно (исторические гены?) и воровато перекрещиваемся (открещиваемся от самомненья и самодовольства гордыни?)…

    Мне непосильно это бремя –
    двойная жизнь и смерть вдвойне.
    Всесокрушительное время
    течет во мне.

Одно лишь голое время, стало быть… Голо окончательный могильный крест… Сознание не может смириться с такой пластающей альтернативой («…все слышу зов мучительный ничей…» – ловлю себя на «компьютерной» мысли препарации «мучительного зова»: парадигмы, матрицы, архетипы…).

    Духу небесному, истинно сущему,
    я присягнула на горнем огне.
    Тайными песнями, звездными кущами
    голуби снов прилетели ко мне.

    С этой поры и живу, зачарована,
    с сердцем бестрепетным в черные дни.
    Где моя радость и где моя родина? –
    знают далекие в небе огни.

«…присягнула…» – волевой и сознательный выбор (у нас он есть), – «…зачарована…» (чары) – слаб человек. Чары опасны (путь нашей цивилизации – не путь ли в том числе чар?): «В чадной завязи тумана, что обманно, то желанно…» (разнузданно пляшущий хорей!), «Все мы агнцы не Божьи, а адовы, возлюбившие терпкость греха…» Вкусили яблочка… Астрофизическая трезвость невыносима. «Средневековой» мошеннически-грабовой соломинки для утопающего телевизионного шарлатанства подавай. Слабинки, забвенья, подола, глюка, чар… Не дай мне бог сойти с ума…

    …Спи, как в детстве. Сладко спится,
    только бойся пробудиться:
    все до нитки оберет
    мир наоборот.

Мир узнаваемо иерархичен: ад – рай, свет – тьма. Стихи Людмилы Абаевой – зрелый чур таким дьявольским разрушительным чарам, выбор света и мужества: «…и я себя от мира берегла» («убегала», в том числе и лексическими испытанными высотами: звездами, осиянна, крылами…). Человеческая слабость и сила. Можно арументированно доказать, что человек – «червь творенья» (державинский ген), свинья у корыта (см. Босха), но поражающие высоты духа тоже вполне доказуемы. В этом смысловом диапазоне проходит бренное земное существование (не будем упоминать всуе Федора Михайловича) и «работают» стихи Людмилы Абаевой. Придавать жизни смысл – наше личное внутреннее человеческое дело («червь – Бог»)… Зачарованность той дисциплинирующей родиной – «небесной державой», «нравственным законом» ли и т. д. ( онемение – состояние с неконтролируемыми лицевыми мышцами, как данное в компьютерную «программу»):

    …Мы все уйдем из суеты во славу
    грядущих дней,
    чтоб укрепить небесную державу
    душой своей.

С той родины лучше видна эта подручная земная («Я снова в детстве. И вот этот дом…», «Веретено у бабушки в руках…» – с нитью Парки, «Сновидение»…) – такая мучительная и прекрасная. Застигнутая нами и исторически застигнувшая нас, «носителей», в поте лица своего («В Крыму», «Тс-с, тише… дети спят в Нагорном Карабахе…», «У могилы Ахматовой»…) и конкретных слез (уловит компьютер нюанс?)…

    …И жутко мне было одной на краю,
    когда собирались по душу мою…

С той родины все видится по-другому: с корректировкой и подсветкой вечности. Манера поэтессы – смятенная, «лунатическая», ассоциативная, суггестивная… Как передать наши конечные человеческие страхи и трепеты? За что зацепиться? На что опереться?.. Какие найти слова в онемении?.. В стихотворении «Под сумрачным сводом…» наша земная родина, ничем как будто бы не подсвеченная – жутковата:

    Под сумрачным сводом закат покоптил и зачах,
    и вслед закричали и смолкли испуганно птицы –
    так в брошенном храме при заледенелых свечах
    темно и безмолвно и не на что перекреститься (! – В.С.).

    То время изнанок, оглядок, паучьих углов…

Разумеется, будничной и исторической жуткости в ней гораздо больше на самом деле... Но… она искупительно прекрасна даже в обыкновенном естественном свете (впрочем, естественный свет мертв без нашего отношения и «окраса»):

    …за серою кладкой обрызнутых солнцем камней
    пробился росток и заливисто плачет ребенок.

Не об этом ли глубоко тактичное и драматичное стихотворение «Сновидение», посвященное покойному В.Н. Соколову. Простите, стихотворение-примерка (! – В.С. Лермонтовское: «В полдневный зной в долине Дагестана…»). Резонансное, так сказать, стихотворение… Что это наше («Мы все уйдем из суеты во славу…») беспощадное человеческое знание? (Типичные для компьютерной «программы» неиссякаемые тютчевские «слезы людские, о слезы людские»?)

    …Но память туманом стояла в глазах,
    и я не желала в небесных лугах
    свободно витать с облаками.

    И плакала горько о бедной земле,
    сказать о которой дозволено мне,
    но мертвыми только устами.

Спрятать голову по-страусиному… Заесть, заспать, забыться, «гамлетически» укрыться с головой доскою гробовой… от сценария судьбы (танатос, убыль, ущерб, небытие)?..
Поэзия «по-мюнхгаузеновски» неотвратимо вытягивает поэта за волосы и тянет за язык какой-то своей логикой четвертого измерения. У Слова есть властные сила и высота – и с ним необходимо убедительно по-своему совпасть всей своей шкурой и жизнью («Сказано: вначале было Слово. Значит, Слово будет и в конце» – стихотворения посвящения вполне это иллюстрируют)… Жизнь – рискованное море, на которое тоже надобно по-человечески и профессионально тянуть (стихотворение «Море»).  Здесь тоже существует благодарная логика совпаденья. Только в этом случае можно по-человечески быть – добыть и добавить жизни (эрос, прирост, звездная тяга):

    Мы снасти готовим, смоленые доски кроим,
    зовем, запрягаем стальные ветра в парусину…

    …Не силой на силу, но слабостью наперекор…

    …И хрупким веслом одолев за волною волну,
    мы слышим, как тело гудит каждой жилой и костью,
    как будто птенец изнутри пробивает свою скорлупу…
    И звезды стоят под рукой, хоть вычерпывай горстью…

Которой веришь на слово. Чудесно пробивающееся в звездное четвертое измерение от суетливых «площадей кипучих»… По тем же «морским» трудовым законам (опять ловлю себя на компьютерно аналитическом раже схемы: ведь это же «циолковское» человечество в поте лица своего и слез пробивающееся в космическое пространство из «скорлупы»!). Поэзия не исключение…       
Неуловимый для «железа» дактилоскопический отпечаток умело «изогнутого» слова в стихах Людмилы Абаевой выстраданно наличествует: «и бредят (! – В.С.) соловьиной песней верхи дерев и облаков», «…сумраком объятый рассмеялся (! – В.С.) соловей», «А снег все падает ликуя и слепя как на минувшее смотрю я на себя... (! – В.С.)», и т. д. Не только точность отдельных эпитетов и «замет», но и в целом восхитительная психологическая точность «тихой лирики»:

    Мне голос твой снится и снится,
    как будто хрустальные спицы
    все нижут петлю на петлю,

    которые свыше предела
    сжимают безвольное тело –
    я обморок этот люблю.

    Когда ж от петушьего ора
    все сны разбежались как, как воры,
    застигнутые врасплох,

то в мире и места не стало,
где б не влекло, не шептало
голосом вспугнутых снов... (! – В.С.)

Неповторимый сердечный «окрас» мира дает надежду на временную вечность поэзии (в скромной человеческой, разумеется, «гомосапиенской» мере). «Сквозная» несуетливо молитвенная поза изумления чудом жизни (минимум физического движения тела в поэтическом пространстве) – откровенно «наша» (блоковское: «И все уж не мое, а наше…» Поэзия универсальна):

    …когда и мгновенье…
   
    вдруг так зазвучит и такое затронет…
    Язык онемеет в словесном загоне,
    как с нотой не сладивший соловей.

Плюс к изумлению: «…с нотой не сладивший соловей»! Неизбежная техническая сторона пенья «неслухом-стихом» (тютчевское мучительное «как сердцу высказать себя?») – не все, конечно, может в этой части удовлетворить въедливого аналитика вивисектора… Медитативная поза разговора про себя и для себя (сравните навязчивую эстраду), но и про нас, «площадных» («если я подумал – все подумали» – декартова приблизительная мысль)! Скорее – до словного замирания опоминанья-оглядки («Не пойму я, что творится…», баллада «Ночной гость» с «готически-жуковским» колоритом, «Река» – образцы суггестивной лирики) – много ли помыслишь на бегу. Поэтому достаточно удобной для онемения «тютчевской» ночи, как времени суток, поры бездн и звездных ориентиров, «баратынского» («Царь небес, успокой Дух болезненный мой…») сиротливо зоркого бдения… Обложка книги колоритным лыком в строку – «минервенного» цвета… нет – «всенощного», пасхального: «и свечи, разящие (! – В.С) тьму» (стихи – как свечи!)… Поры не зренья, а про-зренья, другого измеренья, отстраненья от плоских «площадей кипучих» (но не отрыва от земли и корня в бескровные демонические высоты, ибо: «О, эти поля-нелюдимы с российской кручиной всерьез…» Чу – те же тютчевские – «Эти бедные селенья»)… Поры прозренья пушкинских «горних ангелов» и «дольней лозы»… Когда Бог снисходит, аки тать в нощи… Ритмы ночи «взыскующи»… Русская поэзия «работает» с предельными (впрочем, не будем забывать «револьверного лая» и прочего «штыка к перу» насилия) высотами и категориями («…и я шепчу невольное: о Боже…» – не мандельштамовское ли ненароком слетевшее с уст: «Господи, сказал я по ошибке...»):

    И среди звезд, тоскуя и скорбя,
    Зовущего я позвала Тебя
    и отворила замкнутую душу.

…Молитвенная «поза» (состояние минимальной мышечности) – укрепляющая позиция в широком контексте. Не искажающая лица буквальной злобой дня, а одухотворяющая. Не потрепанно агрессивный площадной флаг, а интимно «вынянченная нетленная душа» (о, компьютер!). Ты – «лист средь листьев сада» (неповторимый!). Вроде бы – так просто: «Я жизнь живу как будто на краю…» – жить с такой «подсветкой»… Не практически ритуальная коллективная хоругвь – религиозное чувство такое же одинокое и неброское, обращенное вовнутрь, как поэзия, состояние… Состояние онемения – состояние прорыва звенящей тоски и беспредельной радости. Ощущения своей малой неуместности и всеобъемлющей силы («Но кто я – одна – в мирозданье, и слезы мои почему (! – В.С.)?»… Это наши засуеченные и замордованные чувства. С высоты той родины эти земные «паучьи» вещи не столь зловещи. Они сориентированы и укрощены, зная свое «кесарево» место. Стихи Людмилы Абаевой – одинокая и тихая подхваченная молитва русской поэзии. В том числе и за нас площадных…

    Быть может, среди ликованья
здесь каждый душой ощутил
прощение и целованье,
и тяжесть божественных крыл…

_________________
* Впервые опубликовано в журнале «Город» (Тольятти) № 30, 2011г.

ЛЮДМИЛА АБАЕВА

СНЫ  И  ПТИЦЫ

Книга стихотворений

                                * * * 

                                       Всё  было ничьим и останется впредь –
                                       тоска без причины, пространство без меты
                                       словам не даются, и без толку петь
                                       все эти протяжные многие лета,
                                       когда и мгновенье – дрожаньем ветвей,
                                       пугливостью птицы, клюющей с ладони, –
                                       вдруг так зазвучит и такое затронет…
                                       Язык онемеет в словесном загоне,
                                       как с нотой не сладивший соловей.

                                    * * *   
 
                                    О, эти поля-нелюдимы
                                    с российской кручиной всерьёз,
                                    по небу бредут пилигримы
                                    с котомками, полными слёз.

                                    Безбрежная слёзная жатва,
                                    бескрайняя нищая рожь –
                                    всё примешь в себя безвозвратно
                                    и душу вконец изведёшь.

                                    Казалось, к чему бы тащиться
                                    в такую тягучую глушь,
                                    чтоб долгой печалью упиться
                                    из  не высыхающих луж,

                                    чтоб в эту слепую равнину
                                    попасться, как в сети Ловца,
                                    и жизни своей паутину
                                    легко отвести от лица.

                                    …Пока у погоды погоды
                                    старухи угрюмые ждут,
                                    недвижные движутся годы
                                    в холодный и вечный приют.

                                             * * *

                                            Духу небесному, истинно сущему,
                                            я присягнула на горнем огне.
                                            Тайными песнями, звездными кущами
                                            голуби снов прилетели ко мне.

                                            С этой поры и живу, зачарована,
                                            с сердцем бестрепетным в чёрные дни.
                                            Где моя радость и где моя родина? —
                                            знают далёкие в небе огни.

                                                 НОЧЬЮ

                                                 Не пойму я, что творится, –
                                                 то ли долгим клювом птица
                                                 за полночь стучит в стекло,
                                                 то ли небо протекло
                                                 и теперь на крышу плещет,
                                                 то ли ветер веткой хлещет
                                                 в тёмное моё окно…

                                                 Взглянешь – мёртво,
                                                                       тени длинны,
                                                 за озябшею осиной
                                                 светит тихая звезда
                                                 ниоткуда в никуда.

                                           * * *

                                           Из глубины взыскующих ночей
                                           всё слышу зов мучительный ничей,
                                           он словно изнутри меня тревожит –
                                           так сон кошмарный мучит наяву,
                                           так ветер бередит в садах листву,
                                           и я шепчу невольное: «О Боже…»

                                           Ни зги вокруг, в дыму плывёт луна,
                                           и кажется, я навсегда одна,
                                           лишь плачет вдалеке ночная птица.
                                           И вдруг в чужой недвижной тишине
                                           я ощутила ясно – Бог во мне,
                                           а я Его пленила, как темница.

                                           Я жизнь живу как будто на краю
                                           и потому гнезда себе не вью,
                                           что время злое всё нещадно рушит,
                                           удел земного – пепел и зола,
                                           и я себя от мира берегла,
                                           нетленную вынянчивая душу.

                                           Но мне сейчас открылось – Боже мой,
                                           Ты жив во мне, как я жива Тобой,
                                           но встрече нашей никогда не сбыться,
                                           ведь пуще холод мой любого зла,
                                           и окровавил Ты свои крыла,
                                           стремясь вовне, как из неволи птица.

                                           Не оттого ль и церковь на крови,
                                           что любим мы, не ведая любви,
                                           и сей обман от века не нарушим?

                                           …И среди звезд, тоскуя и скорбя,
                                           Зовущего я позвала Тебя
                                           и отворила замкнутую душу.

* * *

В библейском небе  только сны и птицы
летают невозбранно,
и ты, душа, смиренной голубицей,
звездами осиянна,
лети, лети от площадей кипучих
сквозь торг и скорый суд,         
за тот предел, где пламенеют тучи
и ветры гнёзда вьют...

Мы все уйдем из суеты во славу
грядущих дней,
чтоб укрепить небесную державу
душой своей.

                                                          ***                                                                                                 

                                                Кто небо усеял звездами
                                                и землю засеял людьми,
                                                Тот в вечном долгу перед нами
                                                за наши короткие дни.

                                                Он пестует души и бремя
                                                трудов этих тяжких несет,
                                                пока быстротечное время
                                                житейские сети плетет…

                                                Всего и успеешь – родиться,
                                                влюбиться и сердце разбить,
                                                как властная чья-то десница
                                                уже начинает манить.

                                                Куда? Ты не знаешь ответа…
                                                но чувствуешь – скоро идти,
                                                край моря, край неба, край света
                                                в едином  провидя пути.

                            * * *

Под сумрачным сводом  закат покоптил и зачах,
и вслед закричали и смолкли испуганно птицы –
так в брошенном храме при заледенелых свечах
темно и безмолвно и не на что перекреститься.

И в доме ослепшем тогда обрывается смех,
протяжным зевком оседает усталая крыша
над бедными снами и скудостью брачных утех.
И тьму выгрызают упрямо голодные мыши.

То время изнанок, оглядок, паучьих углов,
опутавших воздух дрожащей своей паутиной,
что кружит и льнёт и холодной испариной стынет
на  гипсовых лбах, начинённых пустотами слов –

то в мёртвых лесах ледяное бесплодье корней…
Но снова и снова – проснуться и слушать спросонок:
за серою кладкой  обрызнутых солнцем камней
робился  росток и заливисто плачет ребёнок.

РЕКА

зелёная…
           Быть может, Живописец,
старательно раскрасив берега, в ней кисти вымыл?
или это звёзды повадились купаться по ночам         
и в глубине сейчас – застигнутые солнцем?
или русалки частым гребнем волн
зелёные расчёсывают косы? –
                                      Не угадать…
Так зелена вода,
                         как самое доверчивое детство,
которое лепечет и смеётся,
                                     и я невольно счастлива в ответ.

                               * * *

           Я снова в детстве. И вот этот дом
           знаком мне каждой половицей,
           и к этому окну слетались птицы –
           здесь и сейчас для них рассыпан корм.

           Но тополи! Ведь это я весной
           воткнула прутики с едва развитым корнем –
           как вознеслись, как оперились кроны!
           О чём,
                       о чём,
                                  о чём их непокой?

           И вряд ли угадать в их голосах
           то лепетанье листьев на ладошке
           у девочки, бежавшей по дорожке
           с неомрачённой зеленью в глазах.

          О как необъяснима и проста
          от зелени до охры жизнь листа.

          А во дворе всё та же суета
          и звонкий смех. И значит, всё на месте,
          пока есть дети, солнце и лапта,
          и мячики тугие в поднебесье.

                                          * * *

                                         Веретено у бабушки в руках
                                         опять сулит неспешную беседу
                                         про сенокос да про Алёшку-деда,
                                         да про поля во ржи и васильках –
                                         про всё, что смолоду вздымало грудь…

                                         Я слушаю, боясь передохнуть,
                                         и всё хочу рукой остановить
                                         как время утекающую нить.

                                    * * *

                                    И всё мне помнится, как ото всех тайком
                                    по аспидной доске крошащимся мелком,
                                    не одолев внезапного волненья,
                                    я первое пишу стихотворенье.
                                    О, как дрожит божественно рука!

                                    А в синеве окна нездешняя звезда
                                    всё медлит и влечёт неведомо куда –
                                    мерцающий мелок в руке незримой Бога,
                                    моя душа у горнего порога,
                                    что смотрит на меня издалека.

                        НОЧНОЙ ГОСТЬ

По студёной, по кручёной, по раздувшейся воде
разметалось, раскричалось вороньё к беде.
По-над бором, по-над полем, над дорогой верстовой
ветер злится, пыль клубится, тучи ходят бороной.
По задворью, по надворью, на дощатое крыльцо
всходит кто-то, ликом тёмен, и берётся за кольцо.
Сам в грязи, и взгляд тревожный, молит хоть глоток воды,
а за ним в пыли дорожной – крылья чёрные беды.
Просит пить, а может, бредит – смутно говорит и зло,
что за воду он намедни отдарил коня, седло:
“Зачерпнули кружкой ржавой гниль стоялую со дна –
я теперь пьяней вина... Угости своей отравой!”
Странный гость в глухую пору и, как видно, не в себе.
“Что томиться разговором, проходи, вода в избе.
Уж не обессудь, не кружкой в доме пьют, а через край”.
Отхлебнул. – “Ну что ж, подружка, плату с гостя получай!
Что поила ключевою, не морёною водой –
я тебе их поручаю... Видишь, крылья за спиной?”
Так сказал, и нет его,
точно ветром унесло.
Видно, зря беды ждала...
И едва поднять смогла два тяжёлые крыла.

                                                   * * *

                                                                    Анатолию Жигулину
                                                                   
                                                  Тихий вечер, тихий снег,
                                                  Светлая дорога…
                                                  Одинокий человек,
                                                  Не держись порога!

                                                  В даль сомнений поспешай
                                                  Вслед снегам кипучим.
                                                  Одинокая душа
                                                  Всем ветрам попутчик.

                                                  В даль сомнений, где поля
                                                  В ожиданьи строгом.
                                                  Да хранит тебя земля
                                                  И ведёт дорога.

                                            В ТАЙГЕ

                                            В снежных лапах, черных елях
                                            страх таится, ропот спит.
                                            Хрустнет сук – как от шрапнели
                                            что-то из кустов взлетит.

                                            Закружит,  зачертоломит
                                            и затихнет – вдруг, как сгинет,
                                            только ветер ветку клонит,
                                            только ужас ломит спину.

                                            Чур меня! Здесь быть обману,
                                            хоть под елкою усни,
                                            вспыхнут  волчьими зрачками
                                            поселянские огни,

                                            и даёшь такого крену,
                                            что не сыщешься вовек.
                                            Ну,  молись теперь – кто встренет?
                                            Волк ли, черт ли, человек…

                                                 * * *

                                                  Где сплетались тени –
                                                  снег лежит бело,

                                                  шёпоты цветений
                                                  ветром унесло,

                                                  яблоня не дразнит
                                                  зеленью дичка –
                                             
                                                  великопостный праздник,
                                                  холод и тоска.

                                                  Лёд чистописанья
                                                  неслуху-стиху.

                                                  Уголёк страданья
                                                  детскому греху…

                                         УРАЛ

                 Урал! Урал! – тугая тетива                                                                     
                 из Азии нацеленного лука,
                 с Европой непрестанная разлука,
                 безвременье в любые времена.

                 Твой тёмный лес, в глухие небеса
                 растущий самовольною державой,
                 не одолеть ни подвигом, ни славой,
                 а только детской верой в чудеса.

                 Твоих народов самоцветный сход
                 живет-гудёт и от судьбы не рыщет,
                 а по весне в высоких голенищах
                 всё пашет землю, пляшет и поёт.

                 Откуда он слетелся, этот люд,
                 и среди всех – моих родимых горстка?
                 Но женщины, с иголкой и напёрстком,
                 молчат о прошлом и рубахи шьют.

                 И сколько ни гляди – хребты и даль,
                 из года в год цветущие столетья
                 и то, что пуще жизни, пуще смерти –
                 в родных  глазах вселенская печаль.

                                   * * *                           

                                   Сегодня  – то же, что вчера,
                                   и завтра будет, что сегодня,
                                   на все листы календаря
                                   легла задумчивость Господня,

                                   на опустелые поля,
                                   на многоярусные крыши,
                                   на облака, и выше, выше –
                                   откуда не видна земля.

                                   Но ощущением родства
                                   всего со всем полны просторы,
                                   и бесконечным разговором
                                   в аллеях занята листва,

                                   и стаи перелётных птиц
                                   кричат, невидимые глазу,
                                   и жизнь – огромнее, чем разум,
                                   объемлет сердце без границ…

МОРЕ     

На выступы скал посылая удар за ударом,
что прячет оно в недоступных глубинах?
Как много, как мало оно отдавало нам даром,
горбатя свою вековую рабочую спину?

Мы снасти готовим, смоленые доски кроим,
зовём, запрягаем стальные ветра в парусину,
слагаем молитвы – с молитвой по топям морским
летим безоглядно в разверстую настежь пучину.

Не силой на силу, но слабостью наперекор,
но тягой ребёнка, еще не видавшего моря,
без удержу дразним нешуточный этот простор
и спорим с волной, хоть она не участвует в споре.

И, хрупким веслом одолев за волною волну,
мы слышим, как тело гудит каждой жилой и костью,
как будто птенец изнутри пробивает свою скорлупу…
И звёзды стоят под рукой, хоть вычерпывай горстью.

И может быть, рыбы из самых укромных глубин,
поняв, как мы странно близки и по сути плывучи,
придут и откроют подводные тайные кручи,
где вечность живет, как дитя, и не знает седин.

А может быть, волны себя разомкнут до глубин,                                 
горящих в ночи голубыми сквозными огнями,
и мы на зовущий блуждающий свет полетим.
И воды сомкнутся над нами.