АРТУР СКИТНЕВСКИЙ

Буддизм и русское литературное наследие (Два рассказа Ивана Бунина: «В ночном море» и «Братья»).

Ориентализм Бунина в русском литературном наследии необходимо рассматривать как совершенно самостоятельное уникальное явление, опирающаяся по ряду признаков (кодов) не на экзотические относительно самой этой традиции особенности, свойственные восточному мировоззрению, а на интеграцию доктрины буддизма и идей русского космизма того времени, в частности, религиозно-философских учений Льва Толстого и  Льва Шестова, Владимира Соловьева и Николая Бердяева, Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус. Объединительным началом для Бунина здесь послужила центральная проблема, как буддизма, так и русского космизма – проблема бытия личности.
Как известно стержнем содержания буддизма является проповедь Будды о четырех состояниях ума как о четырех брахма-вихарах, то есть божественных или богоподобных местопребываниях, возвышенных и превосходных обителях, в которых ум достигает выхода в запредельность, в неизмеримый мир живых существ и охватывает их все в этих безграничных эмоциях. Эти четыре "возвышенных состояния" таковы: любящая доброта, сострадание, сорадование и невозмутимость.
Достигшие через духовную практику этих четырех возвышенных состояний, становятся свободными от вражды и от страдания.
Как и в буддизме в рассказах Бунина «В ночном море» и «Братья», страдание и освобождение от него представлены как различные состояния единого бытия: страдание –  состояние бытия проявленного, освобождение – непроявленного. Если то и другое, будучи нераздельным, выступает, однако, в раннем буддизме как психологическая реальность, в развитых формах буддизма – как космическая реальность, то в рассматриваемых рассказах Бунина космическая реальность непрерывно следует из психологической.   
Между тем в отличие от доктрины буддизма в своем творчестве Бунин отвергает возможность так называемого среднего (срединного) пути, рекомендующего избегать крайностей – как влечения к чувственному удовольствию, так и совершенного подавления этого влечения, что и закладывает драматическую и даже трагическую основы его прозы.
Моделирование времени и пространства произведений Бунина находится в неизменной зависимости кодов его памяти и, прежде всего, от зооморфного, астрологического кодов, а также геометрических символов и числовых классификаторов. 
«Биологическая» память Бунина закономерно проявляется в значимости зооморфного кода. В разбираемых рассказах зооморфный код передается с помощью орнитологического и хтонического мифа. Если в первом рассказе имплицитно содержится орнитологический миф, то во втором – хтонический.
Итак, «В ночном море» на пароходе, идущем из Одессы в Крым, волей случая встречаются два бывших соперника, один из которых рассказывает другому, отнявшему отбившему у него почти четверть века назад теперь уже покойную жену, следующую легенду об охотнике царевиче Гаутаме и его возлюбленной невесте деве лесов Ясодхаре:

«Царевич Гаутама, выбирая себе невесту и увидав Ясодхару, у которой «был стан богини и глаза лани весной», натворил, возбужденный ею, черт знает чего в состязании с прочими юношами, - выстрелил, например, из лука так, что было слышно на семь тысяч миль, - а потом снял с себя жемчужное ожерелье, обвил им Ясодхару и сказал: «Потому я избрал ее, что играли мы с ней в лесах в давнопрошедшие времена, когда был я сыном охотника, а она девой лесов: вспомнила ее душа моя!» На ней было в тот день черно-золотое покрывало, и царевич взглянул и сказал: «Потому черно-золотое покрывало на ней, что мириады лет тому назад, когда я был охотником, я видел ее в лесах пантерой: вспомнила ее душа моя!»» (III – 52*).

Биологическая память Царевича Гаутамы представлена воспоминанием о его охоте на пантеру. Однако биологическая память самого писателя, хотя и не явно, проявляется орнитологическим мифом. Так уже в самом конце рассказа первый собеседник задается вопросом о послеземном бытии покойной:

– И где она теперь? Вот там, в этом прелестном небе?
(на что второй собеседник отвечает)
– Один аллах ведает, друг мой. Скорее всего, что нигде.
(и первый, сомневаясь, все же с ним соглашается)
– Вы думаете? Да, да … Скорее всего, что так …

Казалось бы, причем здесь аллах, если в начале рассказа собеседники говорят о Будде?
В доисламском (в древнеарабской) мире Аллах представлялся как мифологическое верховное божество, Бог неба и дождя. В исламском мире «птица» – коранический символ всемогущего Аллаха, по воле которого ожила птица, вылепленная из глины Исой:

И сделает (Аллах) его посланником к сынам Израилевым. (Он скажет сынам Израилевым так): "Истинно, я пришел к вам со знамением от вашего Господа. Я слеплю вам из глины нечто наподобие птицы и вдохну в нее и она, по изволению Аллаха, тотчас же станет живой птицей" (Сура "Али Имран", 3:49).

Поскольку действие рассказа происходит в открытом море, вероятно у Бунина умершая женщина превращается в чайку, которая в соответствии с мифологической классификацией – птица «шаманская», как и все водоплавающие птицы, то есть медиаторы между двумя стихиями, следовательно, между жизнью и смертью тоже. 
Утверждение Бунина в конце рассказа о ВНЕ нахождении умершей, указывает на бытие не проявленное, на мистицизм, на таинство, как иррациональное начало философско-эстетической позиции писателя.
Аналогичным интуитивно-экстатическим способом Бунин создает свою психологическую и космическую реальность в рассказе «Братья». Однако этот рассказ гораздо сложнее, поскольку его конструкция вдобавок к зооморфному коду сопряжена с астрологическим кодом, геометрическими символами и числовыми классификаторами.
Числа в восточной нумерологии (индийской, тибетской, китайской) – всего лишь символы. В них необходимо остерегаться видеть абстрактные и стеснительные знаки количества. Помимо практического применения это понимание чисел позволяет их использовать с главной целью – раскрыть строение мироздания и череду упорядоченных форм цивилизации, в которой выплескивается наружу ритм жизни вселенной**.
В рассказе «Братья» Бунин множит числовые классификаторы, с их помощью стремиться обустроить время и пространство, приспособить единую систему деления для совокупности различных мер.
У персонажей рассказа нет имен. Однако три персонажа рассказа – отец рикша-сингалез номер седьмой, его сын рикша-сингалез номер седьмой и англичанин седок рикшы-сингалеза номер седьмого – нумерованы. 
Таким образом, автор подает сигнал или ключ к кодированию рассказа. Этим ключом является цифра «7».
Вместе с автором-повествователем читатель имеет возможность наблюдать за эклиптикой Солнца, его «рождением», «умиранием» и «воскрешением». Обожествление Буниным Солнца, равно как и других природных стихий, порождает в рассказе собственный миф, описывающий периодически повторяющиеся циклы природы.
В начале этого рассказа определяется конфликт между природой бессознательного, окружающей человека и природой человека (старого рикши) с его земной любовью и земными горестями. Вполне закономерен результат такого противоречия – поглощение человека тьмой, при котором, однако актуализируется одна из основных проблем буддизма – о нахождении человека ВНЕ берегов бытия:

Все в лесах пело и славило бога жизни-смерти Мару, бога «жажды существования», все гонялось друг за другом, радовалось краткой радостью, истребляя друг друга, а старый рикша уже ничего не жаждавший, кроме прекращения своих мучений, лег в душном сумраке своей мазанки, под ее пересохшей лиственной крышей, шуршащей красными змейками и к вечеру умер –  от ледяных судорог и водяного поноса. Жизнь его угасала вместе с солнцем, закатившимся за сиреневой гладью великих водяных пространств, уходящих к западу, в пурпур, в пепел и золото великолепнейших в мире облаков, – и настала ночь, когда в лесах под Коломбо остался от рикши только маленький труп, потерявший свой номер, свое имя, как теряет свое название река Келани, достигнув океана. Солнце, заходя, переходит в ветер; а во что переходит умерший? (II – 487-488).

Бунин, подражая тексту Сутта Нипата*** воспроизводит квазидиалог Будды с монахами о причинах земных горестей старого рикши:

«Зачем, – сказал бы Возвышенный, – зачем, монахи, захотел этот старый человек умножить свои земные горести?» – «Затем, Возвышенный, захотел этот старый человек умножить свои земные горести, что был он движим земной любовью, тем, что от века призывает все существа к существованию». Он имел жену, сына и много маленьких детей, не боясь того, что «кто имеет их, тот имеет и заботу о них» (II – 486).

С проникновенностью духа Сутты Нипаты, в рассказе звучит и монолог-призыв умерших предков молодого рикши в момент его трагического выбора – добровольной гибели от укуса ядовитой змеи:

– Проснись, проснись! – кричали в нем тысячи беззвучных голосов его печальных, стократ истлевших в этой райской земле предков. – Стряхни с себя обольщения Мары, сон этой краткой жизни! Тебе ли спать, отравленному ядом, пронзенному стрелой? Стократно страдает имеющий стократно милое, все скорби, все жалобы – от любви, от привязанностей сердца – убей же их! Недолгий срок пребудешь ты в покое отдыха, снова и снова, в тысячи воплощений, исторгнет тебя твоя эдемская земля, приют первых людей, познавших желание, но он, этот краткий отдых, все же настанет для тебя, слишком рано выбежавшего на дорогу жизни, страстно погнавшегося за счастьем и раненного самой острой стрелой – жаждой любви и новых зачатий для этого древнего мира, где от века победитель крепкой пятой стоит на горле побежденного! (II – 497).

В рассказе «Братья» Бунин наибольшее внимание уделяет не одному, а двум «объектам»: Солнцу и молодому рикше номеру седьмому. Такое внимание писателя побуждает читателя установить связь между Солнцем и молодым рикшей-сингалезом номером седьмым. И хотя такая связь разнонаправлена, она позволяет увидеть  место каждого из этих «объектов» в древнейшей астрологической классификации, где каждому числу соответствует  астрологический аналог, и наоборот.
В античной западной и восточной астрологии Солнцу присвоена цифра «1», тогда как цифра «7» соответствует астрологическому аналогу планете Нептун. Сложение этих цифр образует математический знак бесконечности, а в определяемом контексте – знак  бессмертия.
В индуистской мифологии Нептуну соответствует Кету, которая считается «теневой» планетой, способной оказывать огромное влияние на жизни людей и на всё творение. В особых случаях Кету может помочь достичь человеку огромного успеха, особенно в духовной жизни. В индуистском искусстве Кету часто изображается с драгоценным камнем или со звездой на голове. Кету также ассоциируется с Ганешей и Матсьей — аватарой Вишну в образе гигантской рыбы. Кету символизирует процесс духовного очищения, часто он приносит страдания и потери в жизнь человека с целью повернуть его к Богу. Кету является каракой (индикатором) ума, мудрости, проницательности, непривязанности к материальному, сверхъестественных способностей. Считается, что Кету способна устранять последствия отравления ядом или укуса ядовитой змеи.
«Точка бифуркации» таких мифов у Бунина определяются моментом разделения живых существ на летающих и ползающих – это, действительно, какое-то «Смутное время» в теории эволюции. Бунин иногда подозревал, что «биологическая память» может быть свойственна и рептилиям, и развил такое подозрение в стихотворении «Змея» **** (1906):

Покуда март гудит в лесу по голым
Снастям ветвей, - бесцветна и плоска,
Я сплю в дупле. Я сплю в листве тяжелым,
Холодным сном - и жду: весна близка.

Уж в облаках, как синие оконца,
Сквозит лазурь... Подсохло у корней,
И мотылек в горячем свете солнца
Припал к листве... Я шевелюсь под ней,

Я развиваю кольца, опьяняюсь
Теплом лучей... Я медленно ползу -
И вновь цвету, горю, меняюсь,
Ряжусь то в медь, то в сталь, то в бирюзу.

Где суше лес, где много пестрых листьев
И желтых мух, там пестрый жгут - змея.
Чем жарче день, чем мухи золотистей –
Тем ядовитей я.

«Биологическая память» молодого рикши пробуждается в момент потрясения, когда он видит в раскрытом окне дома богатого англичанина свою проданную невесту. С потрясением впервые освобождается его воля. Здесь и определяется «точка бифуркации» – разделение молодого рикши на существо «летающее» и существо «ползающее».
Он становится птицей:

Он сидел на корточках до тех пор, пока она не повернулась и не прошла в глубину комнаты. А когда она скрылась, он мгновенно вскочил на ноги, поймал на земле оглобли и, птицей пролетев через двор за ворота, опять, опять пустился бежать – на этот раз уже твердо зная, куда и зачем он бежит, и уже сам управляя своей сразу освободившейся волей <…> Зачем он захватил с собой колясочку? А он таки захватил ее – и ровным сильным махом полетел на берег океана … (II – 497-498),

и после сразу реэволюционирует  в змею, когда от ее смертоносного укуса:

ощутив этот огненный удар, рикша колесом перевернулся на скамье, и коробка полетела от него в сторону (II – 499).

Необходимо учесть, что Нептун или Кету имеет стихию воды, которой в астрологии присвоен символ круга. На протяжении всего рассказа повторением этого символа (в эклиптике солнца, в круглых от ярости глазах рикши и змеи готовых к нападению, в круглой головке невесты рикши, в его бегании вокруг дома богатого англичанина) молодой рикша приближается к своему исходу – к освобождению из «земной коробки».
Символ круга в рассматриваемом контексте – это пришедший из Древнего Египта в западную культуру «Уроборос» или свернувшийся в кольцо змей, кусающий себя за хвост. Его наиболее распространенная трактовка – репрезентация вечности и бесконечности, в особенности – циклической природы жизни: чередования созидания и разрушения, жизни и смерти, постоянного перерождения и гибели. Репрезентация такой гибельной вечности и присутствует в первой части рассказа, которая композиционно как бы «хватает за хвост» вторую часть рассказа, где молодой рикша уже НЕВИДИМ.
Между тем как психологический архетип «Уроборос» символизирует темноту и саморазрушение одновременно с плодородностью и творческой потенцией, ранней стадией развития личности *****.
С саморазрушением земной оболочки молодого рикши одновременно начинается его становление как личности, поэтому «Уроборос» в конце первой части рассказа  следует рассматривать, именно, как психологический архетип: видимая змея, несущая рикше смерть становится здесь тленным проявлением первопричинного, вневременного Великого НЕВИДИМОГО Духа, хозяина всех природных сил, духа или принципа жизненности.
Иными словами для рикши «Уроборос» становится мостом из этого мира в иной:

А затем тотчас же распахнулась под ним бездонная тьма, и все понеслось перед его глазами куда-то вкось, вверх: и океан, и звезды, и огни города.
Шум океана хлынул ему в голову – и сразу оборвался: глубокий обморок бывает всегда после этого удара <…> Их, этих обмороков, бывает несколько, и каждое из них, ломая человека, перехватывая ему дыхание, частями уносит человеческую жизнь, человеческие способности: мысль, память, зрение, слух, боль, горе, радость, ненависть – и то последнее, всеобъемлющее, что называется любовью, жаждой вместить в свое сердце весь ЗРИМЫЙ и НЕЗРИМЫЙ мир и вновь отдать его кому-то (II – 499).

Рикша постигший страдание, и его начало, и то, чем навсегда и везде загашается страдание, знает путь, ведущий к угашению страдания, а потому одарен свободою разума, свободою познания, он победит обитель возрождения и разрушения, никогда вновь не вовлечется в нее, он станет просветленным или БЕЗВИДНЫМ существом или будой.
Итак, философско-эстетическая позиция Бунина в рассказе «Братья», проявляющаяся в рассуждении о Двойственности или «Истине в другом виде», полностью соотносится с Сутта Нипата, в соответствии с которым возможность прочного утверждения разумного существа в мире БЕЗВИДНОГО поставлена в зависимость от постижения этим существом всех форм совершенного рассуждения о Двойственности или "Двойном видении-как-есть":

После тех слов Учитель сказал:
<…>
– "Есть ли еще иная форма совершенного рассуждения о Двойственности?" – если, о монахи, вас спросят так, вы ответьте: "Да, есть", – и на вопрос: "Какая же?" – вы ответьте так: "Безвидные существа умиротвореннее тех, кто обладает видом" – это первое рассуждение; "угашение тише безвидности" – вот второе рассуждение; кто, о монахи, верно так рассуждает о Двойственности, ревностный, усердный, решительный, для того из двух плодов вырастает один: совершенство познания в этом мире, или же, если остались в нем некоторые из пяти качеств, состояние того, кто не возвращается вновь. Сказавши те слова, Совершенный сказал:
– И те существа, которые обладают видом, и те, которые проживают в безвидном мире, если не ведают они угашения, вновь и вновь возвращаются к возрождению. Тот же, кто, вполне понявши все формы, неколеблемо утвердился в мире безвидного, высвободив дух свой из цепи становления, тот навсегда покидает смерть (Книга третья Махавагга "Большая", 3:12:753-755).

______________________________

*Здесь и далее делаются ссылки на номер тома и номера страниц тома следующего источника: Бунин И.А. Собр. соч. в четырех томах. – М.:  «Правда», 1988)
** Более подробно см.: Гране Марсель. Китайская мысль от Конфуция до Лаоцзы. – М.: «Алгоритм», 2008. С. 103-207.
*** Как литературный памятник Сутта Нипата считается самым древним буддийским писанием – образцом буддийской поэзии, состоящим из 1149 стихотворных сутр.
**** Выделенные в этом стихотворении слова вновь проявляются в разбираемом рассказе, что указывает на неразрывность связей в тематике и поэтике бунинского интертекста: в первом случае пробуждение сознания молодого рикши наступает от укуса змеи именно в марте, во втором – (еще до его пробуждения) рикша, НЕ ВИДЯ, представляет ее себе – «медленно, тугим жгутом, выползающую из корзины и с шипением раздувающую свое голубым отблеском мерцающее горло», когда случайно наблюдает за старым немым индусом – заклинателем змей, поднимающим крышку корзины из пальмового лыка.
***** Сэьюэлз, Эндрю; Шортер, Бэйни; Плот, Фред. Словарь аналитической психологии К. Юнга. – СПб.: «Азбука-классика», 2009. С. 249-250.