Квантовая мифология поэтической видеоимпровизации

Только в нашей творческой деятельности мы полностью выходим из тьмы и сами становимся познаваемы как целое. Никогда мы не придадим миру другое лицо, чем наше собственное, и именно поэтому мы должны это делать, чтобы найти самих себя.
К. Юнг, «Афоризмы»

Наши отношения с электронными гаджетами – область неразгаданного и непознанного. При сочинении стихотворения  перед камерой смартфона возникает необычное ощущение. Его можно назвать эффектом видения Наблюдателя, схожим с феноменом квантовой физики. Один наблюдающий смотрит с экрана и вторит попытке сочинить стихотворение, другой наблюдатель – сам автор, изменяющий картину мира не только взглядом, но и оком сознания. Происходит «квантовый скачок», выделение энергии, и непонятным образом стихотворение безо всякого плана оказывается формально завёршённым. Согласно квантовой физике, предмет при его наблюдении становится другим. Так сочинитель, видя своё отражение и окрестный мир, изменяет его структуру, преображаясь сам. Это пробуждает подсознание, что приводит к иным связям внутри сочиняемого мгновенно стиха, нежели у сочинённого вне лимита времени без волшебного прибора. Если слово — информация — творит мир электронов и световых волн, то рифмованная медитация перед видеокамерой выглядит попыткой отразить гармонию подлинной реальности либо защититься от хаоса.
Экзистенциальный «прыжок» наблюдателя и запечатлённой реальности навстречу друг другу структурируют хаос или создают иллюзию создания гармонии «Из равновесья диких сил» (Е. Боратынский). Так встречаются искусство и наука, где принятое разделение на физиков и лириков фатально неверно. Попытка за попыткой преодолеть «черновик» и создать идеальное видеопроизведение сопоставимо с мифом о Сизифе. Для чего создавать видеоэкспромт? Кто в ней больше заинтересован, автор либо его двойник вне, вдохновляемый лирическим волнением и побуждающий к созданию видеороликов для приотворения пограничного мира. Можно спорить, литература это или нет, однако эффект Наблюдателя, когда пространство и время меняет свои качество перед человеком или наблюдающим прибором, становится подобием литературного приёма, «хода конём», опровергающим привычные представление о вдохновении и его воплощении.
Пушкинский Импровизатор в «Египетских ночах» отвечает полувопрошанием на вопрос о тайне импровизации: «Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными однообразными стопами? — Так никто, кроме самого импровизатора, не может понять эту быстроту впечатлений, эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешнею волею — тщетно я сам захотел бы это изъяснить». Действительно, стоит нажать на кнопку видео в режиме автопортрета… «Минута — и стихи свободно потекут» в квантовом преображении сочиняющего на фоне мира юдольного и мерцающего горнего. Это не мешает сознавать неловкость сочинения стихотворения при людях, спешащих по своим делам.
В романе В. Набокова «Дар» герой говорит о «многопланности мышления», возможности увидеть всё, что происходит в единой точке времени. «И внял я неба содроганье…» — писал Пушкин от имени Пророка, словно проникая в его образ при квантовом пересотворении. Волны становятся частицами, сохраняя единство наперекор расстоянию.
В этот миг прохожие ветви деревьев, и статуи внезапно кажутся связанными воедино между собой куда более тесно, чем в обычном состоянии, словно соединены незримой энергией совместного творчества. Предметы — соглядатаи пересечения координат пространства и времени лирическим героем, они находятся одновременно здесь и в ином, заочном измерении, граница с которым зыбка. Так «очеловечивается» цифровой глазок видеокамеры, сострадающий бытию. А видение человека незаметно погружается в слой изнанки материи и область подсознания. Где находится позиция Наблюдателя? Она повсюду. Это своего рода квантовый «сачок» для ловли воображаемой бабочки, двойник которой порхает над лужайкой.

Но в самом Я от глаз Не-Я
Мы никуда уйти не можем, —

писал Иннокентий Анненский. В работе «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше Ницше говорил о взгляде извне на художника, творящего действительность: «Лишь поскольку гений в акте художественного порождения сливается с тем Первохудожником мира, он и знает кое-что о вечной сущности искусства, ибо в этом последнем состоянии он чудесным образом уподобляется жуткому образу сказки, умеющему оборачивать глаза и смотреть на самого себя; теперь он в одно и то же время субъект и объект, в одно и то же время поэт, актёр и зритель». Это не модная ныне попытка «взлома» матрицы, но наложение друг на друга оттенков реальности. В рассказе Владимира Одоевского «Импровизатор» бедный поэт, не наделённый дарованием, вступает в сговор с медиком, открывшим для него дар мгновенного сочинительства: «Едва назначали ему предмет, - и высокие мысли, трогательные чувства, в одежде полнозвучных метров, вырывались из уст его, как фантасмагорические видения из волшебного жертвенника. Художник не задумывался ни на минуту: в одно мгновение мысль и зарождалась в голове его, и проходила все периоды своего возрастания, и претворялась в выражения. Разом являлись и замысловатая форма пьесы, и поэтические образы, и щегольской эпитет, и послушная рифма. Этого мало: в одно и то же время ему задавали два и три предмета совершенно различные; он диктовал одно стихотворение, писал другое, импровизировал третье, и каждое было прекрасно в своем роде: одно производило восторг, другое трогало до слез, третье морило со смеху; а между тем он, казалось, совсем не занимался своею работою, беспрестанно шутил и разговаривал с присутствующими. Все стихии поэтического создания были у него под руками, как будто шашки на шахматной доске, которые он небрежно передвигал, смотря по надобности».

Взамен дар виртуозного сочинительства, становился пожизненным, другое условие состояло в том, что герой обретал свойство «всё видеть, всё знать, и всё понимать», что оказалось в конце концов непосильным для человеческой души. Подобное произошло с героем рассказа В. Набокова “Ultima Thule”, поражённым внезапной молнией истины.
Итак, хаос и его преодоление, ничто и проявленный мир проявляются через импровизацию для подготовленного к наблюдению подобного. Эти состояние соотносятся с древними мифами о Дионисе и Аполлоне, диалектически связанных противоположных характерах. Не является ли памятник или маскарон подобным наблюдателем, созданным по подобию человека и изменяющим реальность? Так их присутствие может изменять наше восприятие и нас самих. Памятники античности в Петербурге и окрестностях напоминают нам о пространстве «петербургского текста», проявленном в разных знаковых системах. Исследователь В.Н. Топоров, автор этого термина, писал в книге «Из истории петербургского аполлинизма: его золотые дни и крушение»: «Д и о н и с и й с к о е начало предполагает ориентацию на природное, на интуицию и «страстное», на порыв, пафос, экстаз. — А п о л л о н о в с к о е же — на культуру, правило, чувство меры, гармонию, следовательно, на рациональное, на знание, сознание, самопознание, самоопределение, самоконтроль. Именно эти установки, насколько они были осуществлены, как раз и определяют значение аполлинизма в русской истории, культуре, более того, в самой жизни.

        Можно так определить лирического поэта: сначала он, как художник в духе Диониса, совершенно сливается с первобытно-единым, его скорбью и противоречием, снимает с него копию посредством музыки, если только эта последняя по справедливости считается эхом мира и снимком с него. Затем эта музыка, как бы в символическом изображении, видимом во сне или под властью сна, относящегося к искусству Аполлона, является ему в видимых образах. Художник отрекается от своей субъективности еще при той стадии творчества, в которой действовало влияние Диониса. Лирический поэт, как гений в духе Аполлона, объясняет музыку посредством изображения воли, между тем как сам он, освобождаясь от алчной воли, наслаждается светлым, чистым, незатемненным созерцанием».
Процесс сочинительства «на бумаге», пришедший с эпохой Гуттенберга, поставил под сомнение необходимость вдохновения. Что же основополагающе — тяжкий труд в опоре на мастерство либо веяние извне? Прямая постановка в духе Маяковского «Как сочинять стихи на смартфоне» будет иметь нелогичный ответ: изменяйся сам и изменяй действительность, преобразуй порывистые волны музыки пиршества Диониса в гармоничные звуки кифары Аполлона, робко пытайся состязаться с богами, стремясь к совершенству, чтобы не уподобиться сатиру Марсию, вызвавшему на музыкальный поединок лучезарного бога и поплатившемуся за дерзость.
В сущности, видеоселфи пишется всегда, в основном не нами. Невидима камера и незрим оператор-постановщик. Но люди иногда чувствуют мановение взгляда извне, ведя себя как перед видеокамерой, тщетно пытаясь скрываться под масками. Как дифирамб в честь бога Диониса, «козлиная песнь», породила древнегреческую трагедию, так в жанре импровизации мне видится начало драматического действия между частями одного «я», выход к тексту драмы. Но что может отразить зрачок смартфона, кроме движущейся картинки и речи? Способен он на сверхчувственное восприятие? Об этом можно было бы узнать у тех, кто запечатлён в более долговечном материале, нежели человеческая плоть.
Варварское время наступило отнюдь не с приходом большевизма. Блок говорил о роковом противостоянии музыки сфер с цивилизацией «железного века», о пришествии которого свидетельствовал Е. Боратынский в стихотворении «Последний поэт», скорбя по божеству, тонущему в житейском море:

Там погребет питомец Аполлона
Свои мечты, свой бесполезный дар!

В стихотворения «Поэт и толпа» Пушкин отвечает голосу «черни»:

Кумир ты ценишь Бельведерский.
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.

Константин Вагинов скорбел о крушении аполлоновского Петербурга в эссе «Монастырь Господа нашего Аполлона» (1922), обращаясь к Аполлону как к живому существу: «И возгорелась любовь моя к Господу нашему Аполлону и прекрасному телу человеческому. Жалко смотреть на Бога нетленного, в тлении поверженного. И восхотелось мне вернуть ему млеко и вино радости и жизни, снова Храм его воздвигнуть.
Братья художники, образуем монастырь Господа нашего Аполлона. Будем трудиться во славу его. Тяжел путь, но радостна вера в воскрешение его».
Как разгону движителя сопутствует торможение, так буйству эмоций – охлаждение и ясность в отсечении лишнего. Фридрих Ницше писал в работе: «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм» о близости непохожих богов: «Титаническим и варварским представлялось аполлоническому греку и действие дионисического начала, хотя он не скрывал от себя при этом и своего внутреннего родства с теми поверженными титанами и героями… И вот же Аполлон не мог жить без Диониса! Титаническое и варварское начала оказались в конце концов такой же необходимостью, как и аполлоническое!... Индивид со всеми его границами и мерами тонул здесь в самозабвении дионисических состояний и забывал аполлонические законоположения».. В записных книжках Блока читаем: «Между прочим, слова к Еврипиду: “Так как ты покинул Диониса, то и тебя также покинул Аполлон"».
«Петербургский текст» граничит с видеотекстом. При переносе стиха на бумагу происходит эффект второго сочинения, для точной расшифровки приходится вслушиваться и вспоминать мимолётный замысел. Расстановка знаков препинания существенно меняет смысл и интонацию. Появляются иные оттенки стиха, чем представлялось во время мимолётного сочинительства. Пишем мы под диктовку, либо мозг сам подставляет рифму и ведёт нить Ариадны для выхода из лабиринта хаоса? Это авангардная попытка продолжить догуттенберговскую историю поэзии, обращаясь к форме и к содержанию традиционного стиха, используя новейшие электронные достижения, где Цифра и Слово договорились о временном паритете.

Так скрепляют договор наших мечтаний о вечном «монументы, Которых свергнуть элементы И время не имеют сил» (Г. Державин). На Петроградской стороне у Заячьего острова бронзовая композиция «Зодчие» из строителей Петербурга ждёт гостей, и надо уловить мгновения, когда зодчие останутся в относительной тишине и при молчании ветра. Зиждители Санкт-Петербурга вполне могут оказаться поэтами державинской эпохи – в камзолах в париках, сопричастные русскому поэтическому слову XIX века.
Парк Политехнического института с ладьёй приплывших к нам Петра и Февронии приотворяет бытие научных замыслов. Водонапорная башня символизирует Тютчевский водомёт с невозможностью добраться мыслью и вдохновением выше положенного предела. Но у нас есть духовная лестница. Мнится, поток нисходит на неё непрестанно к открытому слуху и отверстому зрению. Здесь, в зелёном лоне Политеха имени Петра Великого, грезится о научных достижениях в гуманитарных образах. О башне духа и атмосферного электричества. О игроках в теннис, играющих в обычном измерении и одновременно в эфирном поле. О квантовом слепке и чертеже бытия, сохраняющем сегодняшний день во всех подробностях. О том, что эта земля высвободилась после потопа и когда-то снова будет поглощена всемирным океаном, где отразится лик Создателя. О гидрологосе и подземных водах (напротив — Институт гидротехники), питающих фонтаны и каскады Петергофа.

В Павловском парке немало статуй Аполлона Мусагета в различном состоянии. Посетителям скорее близок Дионис, но парки тончайшей паутиной обволакивают обоих. Внезапно воскрешает тяжба между Вакхом и Фебом, мифологическими героями Эллады, Рима и Петрополя. Дети воспринимают богов как персонажей мультиков и играют вокруг них в салки. Люди на постаменте Аполлона разворачивают свёртки с бутербродами и колют орехи. Всё идёт своим чередом. Низкое служит основой для выплавки золотых крупиц гармонии. Стихи растут «из сора» (А. Ахматова) бытия. Памятник великому поэту украшают грибы поганки.

Как писал Вячеслав Иванов в книге «Эллинская религия страдающего бога», «Не мертвое сознание внешней зависимости и подневольности породило живое религиозное чувство, но предчувствие единства индивидуума со всем, что вне его, и чрез то — призрачности всякого индивидуума... Чувство своего я вне его индивидуальных граней толкает личность к отрицанию себя самой и к переходу в не-я, что составляет существо дионисийского энтузиазма. Это чувство столь же начало всякой мистики, сколь удивление — начало всякой философии. Сознать себя в растерзанных частях Единого значит соединиться с Дионисом в существе и с Душою Мира (Исидою, Деметрою) в искании; с тем — в страдании разделения и распятия, с этою — в любви и тоске сердца, седмижды пронзенного».
Мир это единое целое — главная идея, которая приходит после творческой попытки, которая всегда обречена на несовершенство под неусыпными очами высших сил. «Я — как будто бы глаз, который космос использует, чтобы взглянуть на себя. Разум не только мой, Разум — во всем» — сказал философ Руди Ракер. Разум низвергает божества и возводит новых, предоставив полноту власти Кроносу.

«Познай себя — ничего сверх меры». Высечено на камне над входом в храм Аполлона в Дельфах.

14 сентября 2023 г.
Санкт-Видеополь

Опубликовано в газете журналистов, литераторов и философов "ПЕТЕРБУРГСКИЙ ПУБЛИЦИСТ"