М.С.Блехман

Загадка Александра Блока

Раб, который стал на место Божие... и есть последний величайший Хам.
Дмитрий Мережковский.
   
Сегодня я гений.
Александр Блок.

Хочу поговорить с вами о том, что кажется мне величайшей тайной одного из величайших русских поэтов. Нет-нет, сенсаций относительно личной жизни Александра Блока не будет, она меня совершенно не интересует. Он был талантлив, поэтому ему есть чем заинтересовать человечество, и привлекать для этого факты личной жизни не имеет смысла. Для меня загадка Блока – в другом.
Часть этой загадки – в восприятии Блоком Октябрьской революции. Восприятии, которое выразилось в двух полностью противоречащих одно другому, хотя и написанных одновременно, произведениях – статье «Интеллигенция и революция»[1]  и поэме «Двенадцать»[2]. Вторая же часть загадки – в таинственной двуплановости поэмы: в ней об одних и тех же событиях, кажется, рассказывают совершенно разные люди.
Многие из нас полагают, что «Двенадцать» - это панегирик, спетый счастливым поэтом долгожданному Октябрю. Плоский панегирик без загадок и необходимости поиска ответов. А для меня поэма Блока – суровый, хмурый взгляд изнутри на катастрофу, произошедшую с Россией. Эстетически – завораживающий литературный шедевр, заставляющий размышлять и пытаться делать выводы. Политически – едва ли не первое диссидентское произведение, идейная основа Самиздата 70-х годов – только на более высоком - наивысшем - литературном уровне.

Итак, подумаем вместе.

Сделайте нам весело

В один и тот же год, в один и тот же месяц – в январе 1918 года, Александр Блок написал два небольших произведения, каждое из которых занимает 10 страниц и в которых, как мне видится, столкнулись два его «я».
Начну со статьи «Интеллигенция и революция». Эта статья – яростная попытка интеллигента Блока раскрыть глаза собратьям-интеллигентам на великую Революцию, убедить их, а заодно или даже скорее всего – себя самого – в том, что она, эта революция, есть благо для их страны и для всего прогрессивного человечества.

«Мы, русские, - пишет Блок, - переживаем эпоху, имеющую немного равных себе по величию».

Причём величие это – со знаком плюс. На помощь призываются бесспорные авторитеты:

Тютчев:

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые....

Гоголь – конечно же, Россия как несущаяся тройка.

Достоевский – «увидевший» (не глазами ли шедшего на правое дело Раскольникова?) тот Петербург, в котором Блоку довелось встретить Революцию.

Это, по словам Блока,

«та Россия, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели».

Правда, он не цитирует Пушкина и Лермонтова: первый видел «устрашающий сон» о русском бунте, бессмысленном и беспощадном, а второй – равный по «устрашающему» эффекту пророческий сон о том, что

Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт.

«Россия, - пишет Блок, - это буря». Он не уточняет, постоянный или временный характер имеет это беспокойное состояние, однако, по его мнению, оно является объективно безусловным благом. Почему же? Какое добро может нести буря России, а заодно и «всей Европе»? А вот какое: русские интеллигенты ждали, призывали «бурю» и испытывали «чувство болезни и тоски в годы 1909-1916».
Тема, даже, если угодно, «философия» скуки – это один из главных мотивов русской литературы. Но не та, о которой писал Гоголь:

«Скучно жить на этом свете, господа».

В этих трагических словах – до боли сдержанное выражение безнадёжности, охватившей писателя, который не может быть бесстрастным созерцателем того, как бесчисленные несчастные иваны ивановичи и иваны никифоровичи на его глазах пропадают в бессмысленной борьбе непонятно, за что, за свои крохотные идеалы и не менее крохотные ценности. Гоголь не захотел  сказать «Больно», а предпочёл другое – ещё более трагичное в данном контексте – «Скучно». В этом «скучно» - конечно же, не скука, а боль, усталость, сочувствие, невозможность отстраниться. В этом слове – трагедия осознаваемой беспомощности.
Совсем по-иному «скучно» было персонажам Чехова, которых писатель представлял себе и читателям ненужными новому веку интеллигентами века уходящего. В «Трёх сёстрах» звучит предчувствие «бури», которая «сдует» с общества «лень», «равнодушие», «гнилую скуку». Казалось бы – зачем вам какая-то неведомая буря, чтобы не лениться, не скучать и не быть равнодушными? Чего, казалось бы, проще? Однако нет, «интеллигенции» (а эти зевающие и страдающие от собственной зевоты люди считают себя интеллигентами), с собственным бездельем своими силами не справиться. Им нужна для этого сила посторонняя.

И Дмитрий Мережковский – тоже о скуке. Вот как он описывает время после первой российской революции:

«Мы теперь уже вышли из этого предгрозового затишья – из чеховской скуки; мы уже видим грозу, которую он предсказывал».[3]

Александр Блок в статье «Интеллигенция и революция» пишет:

«Мы любили эти диссонансы, эти рёвы, эти звоны, эти неожиданные переходы...»

Иными словами – позвольте мне перефразировать впавшего в романтическое состояние поэта, - революция – это красиво. Без неё – тоска и скука.
Вот мировая война, в отличие от русской революции, - это некрасиво, это «болота, болота, болота».

«Люди глазеют на это всё, изнывая от скуки, пропадая от безделья».

Продолжаю цитировать в уверенности, что вы восхититесь:

«Бомба упадёт иногда – на кладбище, иногда - на стадо скотов, иногда – на стадо людей; а чаще, конечно, в болото; это – тысячи народных рублей в болоте».

По всей вероятности, автор имеет в виду две категории людей: одни сгруппировались в стадо, тогда как другие названы гордым (для Блока) словом «народ» и судьбой чьих накоплений он озабочен.
Но я снова обращаю ваше внимание на слово «скука» - оно является ключевым и в статье, и в поэме.

«Жизнь наша, - пишет Блок, - лживая, грязная, скучная (!), безобразная».

А должна она быть

«справедливой, чистой, весёлой и прекрасной».

Революция, по прозаическому (поэтическое будет в поэме «Двенадцать») определению Блока, – это

«когда такие замыслы разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая куски берегов».

Каков образ? Река рвёт, ломает плотины, рушит берега – что в самом деле может быть прекраснее? Это ли не источник долгожданного веселья, в отличие от многолетней скуки в образе уныло текущей реки, не разрушающей унылых же берегов?
Сделайте нам весело – сломайте пару плотин. Ну, а кому от нашей Революции весело не станет, к тому будут применены меры революционного увеселения, о чём Блок и написал поэму «Двенадцать». Но там – в поэме – он был самим собой, то есть поэтом. А здесь, в статье, он старается быть то ли горланом и главарём[4], то ли сознательнейшим из интеллигентов, каковым интеллигентам он растолковывает, какое, оказывается, на них снизошло радикальное счастье – Революция.

«Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией».

Хотел бы спросить у великого поэта, временно переквалифицировавшегося в публициста: а кто убедил вас в том, что «это» - как раз не «мятеж, бунт, переворот»? Вы сами изобрели критерии или вам разъяснили, чтобы вы донесли Истину в последней инстанции до масс растерявшейся интеллигенции? Сколько плотин нужно сломать, чтобы разгул стихии заслужил у вас высокое наименование «революция» вместо низкого – «стихийное бедствие»?
Но не будем забегать вперёд: поэма «Двенадцать» даст нам ответы и на эти вопросы, и на многие другие. И поставит жирный крест на апологетике «весёлой» революции. А пока – статья.
Распаляясь, Блок выдаёт ещё один перл, причём очень талантливо написанный, как талантливо всё, что он пишет. Сравним два синонимичных пассажа. Первый – мой, заведомо примитивный:

«Сколько ни мечтай о (смешно сказать) «высоком» и «благородном», революция не для того делается. Тоже мне, мечтатель! Таких, как ты – полно, наивных дурачков. Околпачат вас, как пить дать. Кто поприличнее – тому конец придёт, не сомневайся. А мерзавцам – наоборот, хорошо будет. Зато – последний раз повторяю – Революция. Святое дело, понял? Или доходчивей объяснить?»

Это – языком, близким к «уличному» языку «Двенадцати», без сантиментов и рек, вышедших из берегов, и очищающих ураганах. А вот – обещанный высокохудожественный перл:

«Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несёт новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своём водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это её – частности (!), это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издаёт поток. Гул этот – о великом».

Особое ваше внимание обращаю на следующий фрагмент перла: «Это, - пишет возбуждённый автор, - её (то есть Революции) частности». Он именует «частностями» - «жестокий обман», «калечение достойных», «невредимость недостойных».
А теперь сравните с оригиналом мою неталантливую, скучную, пользуясь излюбленным эпитетом Блока и прочих левых российских интеллектуалов, интерпретацию нескучного пассажа выдающегося поэта. В принципе – одно и то же. Но у Блока в статье «Интеллигенция и революция» – «красиво», а у меня (а также в поэме «Двенадцать») – нет. Вот и всё отличие. Но зато когда «красиво», тогда чуткое ухо интеллектуала не страдает, равно как и его не менее чуткий нос. Главное –сказать эффектно и возвышенно.
Но автор идёт ещё дальше. Возникающие перед его воспалённым взором образы сродни галлюцинациям:

«Мировой циклон донесёт в заметённые снегом страны тёплый ветер и нежный запах апельсинных рощ; увлажнит спалённые солнцем степи юга прохладным северным дождём».

То есть весело будет всем.
А какое всё это будет иметь практическое выражение? Или, как спросил Осип Мандельштам:

Кого ещё убьёшь? Кого ещё прославишь?
Какую выдумаешь ложь?[5]

То есть, примитивно выражаясь, сколько тысяч или миллионов «достойных» потребуется «искалечить» и «жестоко обмануть»? Увы, автор статьи не приводит прозаических деталей (для этого есть поэма «Двенадцать»). Зато апельсиновыми рощами запахнет и степи увлажнятся. Ну, а если результирующие апельсины не только выращивать, но и нюхать будет уже некому, так просим не обессудить: горе тем, кто тщится найти в Революции исполнение своих мечтаний. Одни ведь мечтают о том, чтобы пусть себе было бы скучно, но при этом обошлось без ломания плотин и рёбер, тогда как другие – передовые, смотрящие вдаль, как автор статьи «Интеллигенция и революция», - имеют более правильные желания: они жаждут веселья и зиждущейся на последнем всеразрушающей социальной справедливости.

Загадочная душа

В своей статье Блок выражает и отстаивает то, что нередко именуют «загадочной русской душой». Для растолковывания сути этого непостижимого социально-психологического феномена он, как мы увидим ниже, привлекает авторитет русских писателей-классиков, а затем уже переходит к размышлениям о народе как таковом. Правда, мне до сих пор неясно, какое отношение все эти рассуждения Блока и компании (современной нам и при этом весьма многочисленной) о «русской душе» имеют к русскому народу. Впрочем, зачем им, рассуждениям, нужно иметь отношение к чему бы то ни было, кроме красивости слога?
Под загадочностью, таинственностью этой самой русской души нынешними апологетами «особого российского пути» и непостижимой глубины того, что по странному недоразумению именуется некоей особенной «русской душой», обычно понимаются (и в этом, очевидно, состоит особая любовь к русскому народу) необузданность нрава, неограниченность желаний, мечты о запредельном и необузданное же впадание в крайности, навеянное, очевидно, неограниченностью российских просторов. То есть любовь – по-рогожински, с пусканием крови предмету обожания: бьёт – значит любит, убьёт – значит любит до смерти; стремление к совершенству – по-раскольниковски: пока кого-нибудь не зарублю, душа не успокоится, личное моё совершенство не наступит. Если гулять – то в стельку, если дискутировать – то стенка на стенку и желательно в кровь. Не вяло, не скучно, а весело и удало.
Понимаемой таким диковинным образом «русской душе» обычно приписывают бессребренничество, включая ветер в карманах и голове, гордое неприятие мещанского уюта, выражающееся, среди прочего, в принципиальном немытии полов, рук и посуды, бесхитростность и яркий темперамент – соответственно стремление быть объегоренным и бурную нелюбовь к объегорившему.
Противоположностью же «русской разудалости» считаются порицаемые идеологами и апологетами российской самобытности и активно приписываемые худшим представителям других народов хитрость, коварство, стяжательство, трезвость и прочие проявления буржуазной безнравственности и бездуховности.
Говоря упрощённо, загадочность «русской души», как учат нас её идеологи, до полного умопомрачения любящие то, что они имеют смелость называть русской душой, несовместима с гладко выбритым лицом, отсутствием перегарного духа и стремлением достичь в жизни большего, чем возможность яростно скучать. Высокая, возводимая в культ последователями членов общества Михаила Архангела «российская духовность» исключает презираемые ввиду их хронического отсутствия материальные блага, наличие каковых трактуется как результат бездуховности, умения урвать и объегорить же.
Само собой разумеется, что в контексте этой самой таинственной «российской духовности» понятия «заработать» и «урвать» считаются идентичными по определению, ибо нельзя же, в самом деле, заработать, не урвав, не стяжав и не объегорив.
В связи с вышеизложенным, отличие «русской души» от всех прочих душ состоит именно в её загадочности, поскольку загадкой остаётся и беспредельное буйство нрава, и раздирание верхней одежды на груди в равновеликих порывах любви и ненависти, и возлагание вины как на несправедливость жизни, так и на сонмы хитромудрых супостатов, таящихся среди бескрайних равнин и за их рубежами. И при всём том – кипящая вера в особую роль и таинственное предназначение России.
Обо всём этом талантливо повествует в своей статье Александр Блок. Именно «русская душа» явилась, по его мнению, первопричиной великой Революции. Сомнений же в том, что случившееся было милой его сердцу «революцией», а не каким-нибудь приземлённым «переворотом» или «бунтом», у Блока нет. На то и «русская душа», чтобы инициировать столь возвышенный социальный катаклизм.
Отсылая читателя к русским писателям как выразителям особенности и загадочности народной души, Блок предпочитает фактам неподражаемую цветистость слога.

«Русские художники, - заявляет Блок, которому, конечно, виднее, - ждали от России чего-нибудь великого и неподражаемого, ведь большому кораблю – большое плавание».

«Они, - пишет Блок о русских писателях, - как и народная душа, их вспоившая, никогда не отличались расчётливостью, умеренностью и аккуратностью».

И в самом деле, заметим мы вслед за поэтом, - нечего стоящему человеку опускаться до умеренности, расчётливости и аккуратности, ибо перечисленные качества есть не что иное, как не свойственная российской духовности буржуазная подлость. Яркой личности надлежит быть неумеренной, разнузданной и неаккуратной и жить не разумом, а клокочущими страстями. Чем меньше – учат нас идеологи михаилоархангеловщины - используешь мозг и, соответственно, чем больше в тебе первозданно-необузданных эмоций, тем большего уважения и восхищения ты заслуживаешь у вышеупомянутых ценителей «загадочной русскости».
Снова-таки неясно: а при чём же здесь русский народ? Не заслуживает ли он более уважительного разговора? Судя по опусу Александра Блока – не заслуживает. Хватит с него и «загадочности».
Великие русские писатели, как выражается Блок, «погружались во мрак», но при этом – «верили в свет». Жаль, что автор не погружает нас, читателей, в суть этих образов и не растолковывает нам, что для него (именно для него) есть свет и что есть мрак, зато звучит всё говоримое им возвышенно и романтично. Образы поглощают поэта, начинают управлять его пером.

«И каждый из них, - пишет Блок о русских классиках, - как весь народ, выносивший их под сердцем (оказывается, автора «Идиота», «Бесов» и «Братьев Карамазовых» народ выносил под сердцем, а выносив, принялся запоем читать перед сном эти произведения, к коим изначально приложил руку и грудь – М.С.Б.), - скрежетал зубами во мраке, отчаянии, часто - злобе».

Пишу эти строки и напрягаю все душевные силы, чтобы представить себе злобно скрежещущих зубами Пушкина, Толстого, Достоевского, Лермонтова, Тютчева, Лескова, Островского, Чехова, .. Блока. Нет, не представляется. Возможно, потому, что не дано мне понять «загадочную русскую душу»? А может быть, потому, что у вышеуказанных авторов не было умения и привычки злобствовать и скрежетать? Быть недовольными – были. Критиковать и даже ужасаться – тоже были. Но вот только не «злобствовать» и не «скрежетать». Потому что злобствование и прочие проявления коммунально-кухонной психологии не имеют ничего общего с писательским трудом и писательским же талантом. И, возможно, наличие таланта и «обычной», не «загадочной», души – русской, французской, украинской, еврейской, якутской (да и есть ли у души национальность?) заменяет необходимость объяснять злобное буйство и впадание в пожизненную меланхолию непостижимыми и неповторимыми особенностями «загадочной» необычности?
В связи с этим умиляет следующий адамант разгулявшегося автора. Александр Блок заходит максимально далеко в своей высокой нелюбви к тем, кто не приемлет Революцию, а

«сколачиваются в общества и государства и окружают друг от друга стенками прав и обязанностей»,

то есть Революция – против общества, государства, прав и обязанностей, - и вдруг, как-то даже неожиданно, говорит (восторгнитесь):

«Тому, кто так думает, и жить не стоит».

Идея – сама по себе заслуживающая внимания. Зачем, в самом деле, прозябать на белом свете тому, кому вместо очистительного революционного рёва слышится рык? Тому, кто не понимает важности и полезности свершающихся на его же благо душегубств? Кто не обладает душой, жаждущей тотального веселья?
В статье «Интеллигенция и революция» перл сменяется адамантом, адамант – новым перлом, ещё более увесистым. Не могу удержаться от желания цитировать и цитировать:

«Смертельная усталость (она же – скука – М.С.Б.) сменяется животной (!) бодростью».

Снова напрягаю умственные способности, пытаясь понять, бодрость какого именно животного лежит в основе российской Революции.

«Надо понять, что народ русский, как Иванушка-дурачок (!), только что с кровати схватился».

Вот, оказывается, каков русский народ! Сказал бы так немец или француз или американец – назван был бы русофобом. А Блоку (и его последователям – нынешним российским «патриотам») – прощается.
Ну, хорошо, допустим, но когда же именно Иванушка-дурачок успел вскормить и вспоить великих русских писателей? Очевидно, кормя Достоевского с Лесковым, он дремал на емелиной печи?
Просветив нас насчёт того, кому на Руси жить позволено и чем народ русский похож на сказочного дурачка, Александр Блок переходит к конструктивной попытке объяснить читателю, ещё не проникшемуся глубинной важностью революционных перемен и не почуявшему запаха апельсиновых рощ, как должно быть устроено общество, зиждущееся на загадочности «русской души». Блоку страстно (это чувствуется) хочется понять и обосновать нелюбовь революционных выходцев из глубин таинственного народа к краеугольным камням демократии.
Первым и главным из зол поэт считает выборную систему. Причин тут – несколько. Одна из них – это, оказывается, неграмотность русского человека (очевидно, компенсируемая богатством его души?). Как втолковать этой тёмной России, что

«Учредительное собрание – не царь»?

Как объяснить любимому, но тупому народу, что Учредительное Собрание нужно воспринимать не как ниспосланное свыше счастье, а – на свою голову – право и необходимость самим избирать? То есть как научить тёмную массу выбирать верховных правителей, если эта масса привыкла к «данному свыше» отцу всех народов бескрайней империи – царю-батюшке? Да и вообще, как объяснить народу, что такое это самое «учредительное собрание»?
А если объяснить трудно, то и объяснять не нужно, и выборы, значит, не нужны. Лучше предложить горячу любимому «Ивану-дураку» смести с лица бывшей империи все препоны к светлому будущему, и вся недолга. То есть у по-звериному радующегося «дурака» – достаточно душевных и физических сил для свершения Революции, но недостаточно умственных – для выборов депутатов парламента. К такому выводу, по сути дела, приходит Александр Блок.

Причина вторая – выборное мошенничество и взяточничество», в котором

«захлебнулись» даже «самые цивилизованные страны».

Тоже понятно. Не правда ли: если водка мешает работе – брось работу. Чтобы не воровали голоса избирателей, устраним причину воровства, то есть парламентские выборы, партии, Советы, а потом, возможно, и избирателей... Ой, погодите! Всё верно, только вот Советы трогать вождь Революции не велел... А как же тогда с ними быть? Назначать, что ли, депутатов? Впрочем, почему бы и нет? Как сказал не предполагавший грядущего своего расстрела Алексей Иванович Рыков, «у нас вполне может быть две партии: одна – мы, а другая – в тюрьме». И та, которая «мы», определит, кому – в Советы, а кому – в ту самую тюрьму. Заодно убьём двух зайцев: избавимся и от лишних людей, которым жить всё равно не стоит (терминология Александра Блока), и от буржуазной, с позволения сказать, «демократии» с её продажностью, лживостью и парламентскими говорильнями (термин уже упомянутого вождя Революции).
И тут выявляется третья причина нелюбви Блока – автора статьи «Интеллигенция и революция» - к демократии с её представительской системой:

«Потому что самому всё хочется «проконтролировать», сам всё хочу, не желаю, чтобы меня «представляли».

В связи с этим ярким заявлением я думаю: а что, если «загадочная душа» будет официально признана существующей у всех ста пятидесяти миллионов «проснувшихся дурачков»? Означает ли это, что «контролировать» будет каждый из них? Ну, хорошо, отбросим миллионов двадцать-тридцать (сорок? пятьдесят?) тех, кому жить не следует, - и всё равно ведь останется многовато. Не придётся ли тогда (когда останется многовато) отстранить от функции «контроля» остальных, невзирая на всю правильность и правоверность их душ, и поручить дело «контроля» рев- и рейхс-комиссариатам?
Эту плодотворную идею не раз пытались реализовать на практике – правда, без использования метафор об Иванушке-дурачке и апельсиновых рощах. Ну, да скудость формы компенсировалась величием содержания. Каждому своё[6], как было сказано на воротах одного из тех мест, где указанную идею пытались воплотить в реальность путём массового устранения тех, кому жить не стоит. Ваше, так сказать, слово, товарищ маузер[7].

Талант, проявляемый Блоком в старании объяснить правоту революционных лозунгов, радует и впечатляет.

«Почему, - спрашивает он (подозреваю, что у себя, иначе можно нарваться на ответ – М.С.Б.), - «долой суды?»

И правда, почему? Попробуйте угадать, интересно же. Не можете? И не сможете, ибо не обладаете той великой способностью бежать впереди паровоза и быть святее Папы Римского, какую проявил в своём труде Александр Блок. Очередной его перл – один из ярчайших в статье – привожу, как и всё предыдущее, добуквенно:

«Жулик – он жулик и есть; уж согрешил, уж потерял душу; осталась одна злоба или одни покаянные слёзы: либо удрать, либо на каторгу; только бы с глаз долой. Чего же ещё над ним, напакостившим, измываться?»

Вдумайтесь, читатель: «жулик» - то есть не только собственно жулик (о судах ведь речь идёт, то есть о преступлениях всякого рода), но и вор, убийца, насильник, грабитель и иже с ними, - уже потерял свою (загадочную?) душу, что и является максимальным наказанием для него. А посему подвергать несчастного громилу самой страшной каре – судебному разбирательству его дела – было бы неслыханной жестокостью. Ну, хорошо, а как же тогда – «на каторгу»? Без суда? И без следствия? А вдруг он и не «жулик» совсем? Кто будет разбираться и «контролировать»? Военно-полевой трибунал? Не дешевле ли будет просто порешить потерявшего душу мерзавца, чтоб не мучился? А виновен – не виновен, пропала душа – не пропала... Кто его знает, да и зачем? У нас этих «иванушек-дурачков» не один миллион про запас.
Возникает ещё один вопрос к автору статьи: а с чего он, собственно, взял, что в суде только «судят»? Суд – это ведь место решения споров, зачем же его-то – это место - «долой»? А затем – поясняет нерадивым читателям защитник Революции, - что в суде – «аблакат» и судья, оба – баре, и простому народу все ихние «уложения» с «разъяснениями» непонятны. Прямо как у Чехова в рассказе «Злоумышленник» следователь-барин с умным видом дипломированного садиста измывается над только что проснувшимся Иванушкой-дурачком, вся провинность которого состоит в том, что он, как и его односельчане – тоже иванушки, и тоже дурачки, - откручивал гайки от рельсов. Ну, не скучно ли народу со всеми этими умствующими аблакатами? Не смести ли их мощным освежающим потоком, чтоб запахло апельсиновыми рощами и всем прочим, чему полагается пахнуть в такой судьбоносный момент?
Как показывает практика, дело это вполне реальное. Нужно только растолковать загадочному разудалому Иванушке, кого конкретно надо, слезши с печи, подвергнуть воздействию справедливого революционного энтузиазма. А то ведь выдающемуся поэту и прочим творческим интеллигентам стало скучно. Тоскливо сделалось творческим интеллигентам. Вот и предлагает поэт из классического (ещё с античных времён) треугольника властей оставить только одну – исполнительную. Она будет и писать законы, и судить кого следует (а она-то уж знает, кого следует), и в исполнение приводить – то, что сама присудит. Вот, оказывается, чего ждали от жизни русские классики. Не читали? Прочитайте – наверно, где-то у них что-то такое написано. Вот, например, это – почти за полвека до Революции:

«Нелегко разобрать, куда мы подвигаемся, идучи этак на ножах, которыми кому-то всё путное в клочья хочется порезать; но одно только покуда во всём этом ясно: всё это пролог чего-то большого, что неотразимо должно наступить».[8]

Итак, Блок спел панегирик народу и его интеллектуальному авангарду, жаждущим веселья. Автор статьи  затратил массу душевных сил, чтобы показать и доказать братьям-интеллигентам (или всё же себе самому?), как хорош и велик в своей загадочности российский народ, как прекрасно, духовно, осмысленно затеянное им действо под названием «революция».
И тут Блока прорывает - высокая романтика сменяется низкой прозой. Оказывается, в основе Революции лежат не стремление к веселью и любовь к апельсиновым рощам, а прозаическая, но оттого не менее острая жажда мести. Вот только надо же как-то оправдать эту прозу – после безудержного эмоционально-поэтического всплеска эмоций.

Да, - соглашается поэт, - иванушки разрушают древние соборы, гадят в барских усадьбах, валят столетние парки. Внимание: глаголы «гадят» и «валят» принадлежит Блоку, я только цитирую.

Да, отдельные перегибы в отдельных случаях имеют место. Однако являются ли тотальное гажение в усадьбах и вырубление деревьев вполне очистительными событиями в духе романтической Революции? Поэт понимает, разумеется, что нагадить под домом кого бы то ни было, как бы неромантичен и буржуазен этот кто-то ни был, не означает принести долгожданный запах очистительных перемен, поэтому даёт нам объяснение указанных действий перевозбуждённой части народа. И как же мы сами-то не догадались? Ну, конечно: просто-напросто народ обуян неизбежной и самою собой разумеющейся жаждой справедливого реванша, что списывает с него все грехи – да и грехи ли, в самом деле?

Да, гадят, но почему?

«Потому, что там насиловали и пороли девок».

То есть отмена крепостного права за полвека до написания статьи «Интеллигенция и революция» так и не сработала, вследствие чего девки были по-прежнему пороты и насилуемы, а значит, не нагадить под окнами порющих насильников было бы верхом революционной несознательности.

Да, столетним паркам пришёл конец, но почему?

«Потому, что сто лет под их развесистыми липами и клёнами, господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему – мошной, а дураку – образованностью».

Не призван ли данный тезис пробудить перед нашим взором ярчайшую из картин: толпы нищих идиотов (последний термин я употребляю не в социально-политическом, а в сугубо клиническом смысле) наводняют столетний парк и, расположившись под клёнами и липами, ждут явления господина народу. Барин выходит к ним с туго набитой мошной и признаками образованности на надменном лице. Обходя сонм дегенератов (этот термин также употреблён мною в исключительно клиническом смысле), барин хвастливо-презрительно заявляет, тыча себе пальцем в лоб: «Смотрите, какой я умный!» А потом – тыча в оттопыренный карман: «Смотрите, какой я богатый!» Не озвереешь ли от такой несправедливости? И не побежишь ли рубить направо и налево ненавистные липы с клёнами?
Ну, и, наконец, не менее справедливо иванушки-правдоносцы поступают с христианскими храмами: выражаясь революционным сленгом Александра Блока – «дырявят древний собор». Почему? Разумеется, не потому, что им было дано авторитетное наставление относительно борьбы с опиумом для народа, а потому – разъясняет всё понявший интеллектуал, - что

«Сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой».

Могучесть подаренного нам образа поражает воображение. Прихожане мужеского полу толпятся вокруг заплывшего жиром, икающего служителя культа, искушают его возможностью лёгкой наживы, а он в знак благодарности отпускает им грехи (да и грехи ли?), продавая пастве горячительные напитки. Разумеется, супругам спаиваемых представителей народа это не понравилось, и они потребовали от последних совершить Революцию, то есть разрушить место религиозных вакханалий, что впавшие в революционный восторг мужья с удовольствием сделали, тем самым избегнув соблазна продолжать давать взятки и быть споенными.
И вот все эти «самосуды» и «красный петух» (терминология Блока), которые, как отмечает поэт, «лучше гнетущей немузыкальности» (терминология его же) окружающей действительности, должны прокатиться по всему миру и вызвать бурную поддержку тамошних масс и сознательных интеллектуалов, равно как инициировать уже местные самосуды с местными же петухами. Поскольку, замечает поэт, и там ведь есть близкие ему по духу романтики. Тем самым Блок фактически распространяет понятие «загадочной души» за пределы России с населяющими её иванушками-дурачками. Значит, и там, в безнадёжных европах с америками, есть милые его сердцу дурачки – хотя и не иванушки.

Вот с какими словами Блок обращается к соратникам-романтикам:

«Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию!»

Слушайте Революцию: устраивающую самосуды, гадящую в усадьбах, разрушающую церкви, вырубающую деревья, поджигающую дома. Слушайте эту музыку – и убеждайте себя и нытиков-интеллигентов («гнилых», как выразился всё тот же вождь Революции) в пользе и величии этой самой Революции.
Однако – вот беда – интеллигенция, так трепетно ожидавшая пришествия Революции, дождавшись, не услышала в ней не то что музыки, а даже отдельных нот.

«Буря! – восклицали они. – Скоро грянет буря!».

Грянула. Где же приличествующие такому замечательному событию восторги – сокрушается Блок, стыдя собратьев-интеллектуалов? Не вы ли мечтали об очередном «поднятии России на дыбы» – ещё раз, двести лет спустя после событий, описанных в «Медном всаднике»? Подняли. Где же ожидавшиеся аплодисменты? Где искренние приветствия по адресу освежающей бури, каковая буря есть в целом глубоко позитивное явление, невзирая на отдельные прозаические частности?
Народ выглядит несколько чересчур разгневанным и даже как бы потерявшим своё лицо? Да, - поясняет Блок, - но как же ему не гневаться и не терять лица? Народ-то наш по сути своей разудал, романтичен, таинственен, а в глубине загадочной души – весел и беззаботен, - но его ведь и пороли, и спаивали, и козни всяческие против него строили – вот он и озлел.
И поделом нам всем – возвышает поэт свой объясняющий голос. – Сами виноваты. Зачем было торговать водкой? А допускать появление аблакатов с депутатами? А строить церкви да устраивать выборы? А сажать липы с клёнами? Не скучно ли это? Не затхло ли? Не пошло? Как говаривал персонаж Михаила Зощенко, романтизьму во всём этом нет.
Ну, возможно, насчёт поротых девок, унижаемых в рощах народных массах, поголовно развратных священниках и аблакатах Кони, Плевако и иже с ними, поэт слегка перегнул палку в полемическом угаре, да ведь, не прилгнувши, беседы хорошей не бывает. Помните «Ревизора»? И как объяснить без этого причину самосудов, поджогов и разрухи?
«Интеллигенция и революция». Я читал эту статью Александра Блока – и думал: кого именно он старался убедить? Российскую интеллигенцию? Или самого себя?
Если бы не «Двенадцать», то как же не поверить его объяснениям? Как не пристыдить творческих и прочих интеллектуалов: негоже вам, братья по разуму, не понимать высокого. Негоже удаляться от масс. Пока не поздно (а ведь будет вам поздно!) – слушайте Революцию. Вдыхайте запах апельсинов. Держите нос по ветру Революции. Купайтесь в её хотя и мутных, но очищающих водах.
А лучше – скажу теперь уже я -  задайтесь вопросом: народ ли делает революции? Народ ли, которому было несладко – кто ж с этим спорит? – пошёл в России (да только ли в России?) рубить с плеча, мстить, жечь, гадить, стрелять и вешать? Народ ли «слез с печи» на радость уставшим от «немузыкальной жизни» интеллигентам?
И народом ли были эти «иванушки»?
Если бы не «Двенадцать» - возможно, мы бы поверили, что – да, народом. Слава Богу, Блок написал для нас «Двенадцать».

Задание особой важности

В том же 1918 году, в том же холодном январе Александр Блок пишет одно из самых загадочных произведений русской литературы – поэму «Двенадцать».

Введение в размышление

«Двенадцать» - сложные стихи. Настоящей поэзии зачастую не удаётся быть простой, поэты далеко не всегда умеют говорить «просто» - возможно, потому, что сложны, неоднозначны, иногда непонятны им самим те образы, которые они пытаются передать словами. Поэзия требует почти физического напряжения. Она по сути своей – многомерна, многозначна. И наличие рифм и ритма – не самое главное в ней. Поэтому, скажем, «Древо желаний» и «Мольба» Тенгиза Абуладзе, «Зеркало» Андрея Тарковского – для меня поэзия, тогда как рифмованные и нерифмованные констатации фактов - и не поэзия, и не проза. То есть не искусство.
Наблюдение, которое кажется мне интересным и парадоксальным: талантливое произведение талантливого писателя допускает разные, нередко диаметрально противоположные, прочтения. В связи с этим вопрос «что именно хотел сказать автор?» мне кажется в большинстве случаев не имеющим существенного значения. У писателя талантливого его произведение так самостоятельно и многопланово, что гадать о том, какой из этих планов соответствует замыслу автора, ничуть не интереснее, чем, объясняясь женщине в любви, размышлять, кого хотели её родители – мальчика или девочку.
«Интеллигенция и революция» представляется мне поэтому весьма талантливой статьёй: аргументы Блока, подобные заклинаниям шамана, звучат для кого-то – например, для Ильи Эренбурга[9] , попытавшегося дать Блоку решительную и очень серьезную отповедь, - как измена высоким идеалам, а для меня – что бы ни хотел Блок сказать своей статьёй - как совершенно антиреволюционные. По-моему, такая агитация за Революцию – это отличная агитация против неё. Попытка оправдать гадящего высокими идеалами – для кого-то, возможно, и звучит убедительно, но не для меня.
Главный вопрос, я думаю, состоит в том, почему один и тот же человек совершенно по-разному выражает своё отношение к одному и тому же событию, пусть и такому сложному, как революция? В этом – великая загадка Александра Блока. В моей статье я пытаюсь – с вашей помощью – разгадать эту загадку.

Почему?

За ответом обратимся к поэме «Двенадцать».

«Двенадцать» - поэма о Революции. Выдающиеся русские писатели воспринимали Революцию вроде бы по-разному, но в сущности... одинаково. Вот два совершенно разных поэта – Осип Мандельштам и Александр Блок. Они разные, но восприятие Революции, как оказывается, у них очень похожее. Послушайте, как отозвался на Революцию Мандельштам – почти одновременно с написанием «Интеллигенции и революции» и «Двенадцати»:

На страшной высоте блуждающий огонь!
Но разве так звезда мерцает?

Прозрачная весна над чёрною Невой
Сломалась, воск бессмертья тает;
О, если ты звезда – Петрополь, город твой,
Твой брат, Петрополь умирает.[10]

Не правда ли, в этих - почти библейских - образах ничего общего с апологетикой «освежающего урагана» и «очищающего огня»? Образы, возникающие в сознании одного из самых загадочных русских поэтов, кошмарны и чем-то напоминают капричос Гойи. Они – за гранью мышления «обычного» человека. Но, по крайней мере, в одном нет сомнения: кошмару ветхозаветного масштаба вполне соответствуют стихотворные образы. И никакой раздвоенности. Стопроцентная цельность.
А Блок? Читая статью и поэму, я начал подозревать, что Блок писал их совершенно одновременно – и спорил при этом сам с собой. Поэзия спорила с прозой. Десять страниц прозы и десять страниц поэзии. Поэт спорил с прозаиком-идеалистом внутри себя. Раздвоение великой личности на две неравновеликие части. В одном и том же году. В один и тот же месяц. Один и тот же человек.

«Интеллигенция и революция» заставляет думать – но недолго. «Двенадцать» не заставляет, но просит, умоляет подумать – и содрогнуться.

Давайте же выполним просьбу поэта.

Золотой ключик

«Двенадцать» - загадочное произведение, порождающее массу вопросов и попыток найти ответы на них.[11]  Даже всё знавший вождь Революции, прочитав поэму, сказал: «Не понимаю».
Один из поставленных Блоком вопросов – самый сложный - в последней строфе. Но к нему невозможно найти ответа, не вчитавшись в предшествующие строфы. И - это первейшее условие – не подобрав ключик – поистине золотой – ко всей загадочной поэме.
Что же это за ключик? А вот что: у поэмы – не один рассказчик, а двое. То есть они оба – один и тот же человек, Александр Блок, единый в двух ипостасях.
Одна из них – он сам. Не тот, который написал, статью «Интеллигенция и революция», а истинный Блок. Поэт, мыслящий библейскими образами, только, в отличие от Мандельштама, видящий в Революции трагедию не ветхозаветную, подобную Всемирному потопу, а катастрофу новозаветную – ещё одно Распятие.
Другая же ипостась – Блок в чёрной кожанке красногвардейца (или в бушлате революционного матроса), одного из тех самых «иванушек», только что слезших с печи, которых он пытался выдать в своей статье за народ.
Выходит, он, Блок, не народ? И Мандельштам не народ. И миллионы других людей, умеющих и любящих что-то делать и о чём-то думать - нет, не народ. Чтобы удостоиться чести быть причисленным к этому ордену, нужно отвинчивать гайки от рельсов, а не привинчивать; гадить в барской усадьбе, а не выращивать там деревья; ходить стенка на стенку, а не воспитывать детей и писать книги, а главное – состоять в непрекращающемся поиске разудалого веселья и в борьбе со смертельной скукой – путём, разумеется, «кроения миру в черепе», как сказал всё тот же горлан и главарь, он же, по словам И.В.Сталина, – «лучший, талантливейший поэт нашей эпохи».
Чтобы понять, каково быть одним из этих иванушек, Блок надел кожанку, пристегнул к ружью штык и – невидимый – выступил «державным шагом» – вместе с двенадцатью подельщиками – на выполнение некоего спущенного сверху задания особой важности. Какого? Не торопитесь, разберёмся и с этим.
Итак, одна из ипостасей Александра Блока шагает в стройных рядах вооружённых иванушек, а вторая – наблюдает и записывает свои наблюдения. Разумеется, записывает и то, что видит, и то, что слышит, передавая нам услышанное с точностью до слова, до междометия – разве что в стихах.
Вторая ипостась Блока – непосредственный исполнитель Революции. Это - миссия, которую Блок взвалил на себя умышленно, чтобы увидеть происходящее изнутри, глазами участника событий, а не отстранённого идеалиста вроде автора «Интеллигенции и революции».
А первая его ипостась – летописец и поэт, фиксирующий события и одновременно дающий им оценку, но не по принципу «хорошо – плохо», а создавая образы, которые он – поэт – видит и понимает, чтобы и мы поняли то, что понял он. В отличие от других произведений, в которых Блоку достаточно было быть поэтом, для осмысления Революции он вынужден стать её участником. Иначе – с темой такого масштаба даже он не смог бы справиться.
Я открыл для себя, что текст поэмы – чересполосица строк, произносимых то первой ипостасью Блока, то второй. «Первый» Блок изъясняется великим русским языком и мыслит как участник роковых евангельских событий. «Второй» - плюёт словами и словечками через плечо и под ноги ближнему, и с лица его не сходит брезгливая ухмылка.

Первый – евангелист.

Второй – смертельно уставший от безделья уголовник:

На спину б надо бубновый туз –
то есть клеймо каторжника.[12][i]

Первый – видит суть происходящего и пишет картину, краскам на которой не суждено выцвести. Или – первую «Хронику текущих событий»[13].

Или - снимает документальный фильм.

Второй – радуется невесть откуда свалившемуся счастью: тужурку выдали, ружьё вручили, и главное – самое главное – научили, что нужно делать. Да и делать-то ничего особенного не надо. Так, найти тут одного, и привести в исполнение... Ну, да нам знать не положено.

А мы с вами всё равно узнаем – в конце поэмы.

У этой чересполосицы нет в поэме никаких формальных выражений. Её нужно почувствовать, и тогда она предстанет одной из главных особенностей загадочного произведения. Вот её примеры:

Блок-поэт:

[i] Чёрный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
      На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
      На всём Божьем свете.

Блок-красногвардеец:

Завивает ветер
Белый снежок.
     Под снежком – ледок.
Скользко, тяжко.
Всякий ходок
     Скользит – ах, бедняжка!

Блок-поэт:

Старушка убивается – плачет,
Никак не поймёт, что значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
  Сколько бы вышло портянок для ребят,
А всякий – раздет, разут...

Блок-красногвардеец:

  Старушка, как курица,
Кой-как переметнулась через сугроб.
- Ох, Матушка-Заступница!
- Ох, большевики загонят в гроб!

Блок-поэт:

Ветер хлёсткий!
Не отстаёт и мороз!
Блок-красногвардеец:

И буржуй на перекрёстке
В воротник упрятал нос.

Визитная карточка

Какие они – эти восставшие с печи иванушки? Блоку-красногвардейцу безмерно скучно, он озирается по сторонам, высматривая малейшие детали, которые сойдут за комичные. Эти детали забавляют его, как зрителя старых фильмов Чарли Чаплина, когда один персонаж поскальзывается на яблочном огрызке, а другого припечатывают тортом:

Вон барыня в каракуле
К другой подвернулась  (иванушкин стиль сохранён – М.С.Б.):
...
Поскользнулась
      И – бац – растянулась!
Ай, ай!
Тяни, подымай!

Ну, разве не смешно?

Ключевое слово только что слезших с печи и потому зевающих «иванушек», как и «передовой» интеллигенции, – скука, а также семантически связанные с ним: позабавиться, повеселеть, гулять, провести времячко, почесать темячко, полускать семячки, равно как – иначе ведь толком не погуляешь – полоснуть ножичком, выпить кровушку... – джентльменский набор джентльменов же удачи. Одна из строф поэмы – это кредо двенадцати:

Ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
               Смертная!
Ужь я времячко
Проведу, проведу...

Ужь я темечко
Почешу, почешу...

Ужь я семячки
Полущу, полущу...

Ужь я ножичком
Полосну, полосну!..
   Ты лети, буржуй, воробышком!
Выпью кровушку
За зазнобушку...
...
Скучно!

Вот оно – это ключевое слово: скучно.

Наш джентльмен удачи говорит устами переодетого Александра Блока, но своими собственными словами, только дважды цитируя более образованных наставников, в речи которых есть даже «редкие», «учёные» слова. Сразу видно образованного человека:

Должно быть, писатель –
Вития…

И ещё - красногвардеец – своими словами:

Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Чёрная злоба…

Грустная – потому, что смертельно скучно. И сразу же – в оправдание – слова идеолога:

Святая злоба…

Да-да, именно – «святая». Желание лютой мести всем и всему нужно идеологически обосновать – так, как это попытался сделать сам Блок в статье «Интеллигенция и революция». Не спроста же они бьют, режут, гадят и дырявят. Должно же этому быть объяснение, должна же быть выписана индульгенция.
И вот она – процитированная в поэме «Двенадцать». Нам – непрямо, чтобы мы всё почувствовали и поняли сами, - говорит о ней Блок-поэт. Индульгенция, подписанная твёрдой рукой того, кто знает, что делает, кому виднее, кто их собрал и отправил не просто на дело, а на «святое» дело. Он – тот самый, или те самые, - сказали: все ваши грехи беру на себя, за всё отвечу, вам же надлежит – не разрешено, а именно надлежит: грабить, ломать и насиловать, потому что злоба ваша нами освящена, с этого момента она – святая.
Не в том дело, что «иванушки» и иже с ними, не имеющие – уверен – никакого непосредственного отношения  к народу, не имели объективных причин мстить. Причины-то как раз были, Россия была чем угодно, только не раем земным (любопытно, а какая страна объективно претендует на это звание?). Однако народ – подчёркиваю: народ, а не группа сползших с печи бандитов, - заниматься мерзостями не будет. Народу есть чем заняться, ему – народу – русскому, китайскому, еврейскому, индийскому, арабскому – любому – не скучно. И его – народ - не убедить никакими статьями интеллигентов и пламенными речами вождей в том, что ему, народу, следует взять дубину и свершить (не ради ли вождей, к этому призывающих?) акт революционного возмездия. Для свершения этого акта – в научных и романтических статьях именуемого революцией - нужны вожди и мобилизованные с печи представители «народа». Народ – без кавычек – в этом деле как раз и не нужен. Более того, вреден. Народ по природе своей не умеет гадить и дырявить. У него получается только чистить и строить.
«Святая злоба». Вдумаемся. Можете ли вы представить себе злобного святого? Не удаётся? Ну, так вот они, и их ровно столько же, сколько евангельских апостолов, но призваны они не создать Царство Небесное, а разрушить царство земное. А заодно – и весь старый мир:

Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
И:
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь…

Обобщённый образ врага для двенадцати – те, кого они называют «буржуями». Кто не с нами, - тот буржуй. «На горе всем буржуям».

И тут же – Блок-поэт – то ли от себя, то ли от лица кого-то из двенадцати, кто не забыл человеческого языка:

Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!

Этот несчастный тщится получить для пожара действительно высшее благословение, иначе пожар будет не чем иным, как бедствием, то есть именно пожаром, не в романтическом, а в самом что ни на есть прямом смысле слова.

А вот - о Ваньке, который «был наш, а стал солдат»:

- Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,
Мою, попробую, поцелуй!

Солдат-буржуй? И вот – о нём же:

Ты лети, буржуй, воробышком!

Вокруг – сплошные буржуи, омерзительные, как весь «старый мир»:

Стоит буржуй, как пёс голодный...

И тут же – обобщающая метафора Блока-поэта:

Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пёс безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.

Итак, подведём промежуточные итоги. Двенадцать несостоявшихся, благодаря Революции, каторжников («на спину б надо бубновый туз»), вооружённых, одетых и обутых (кем же ещё, как не лидерами этой Революции?), вышли на особо важное задание. Январь, темнеет, лютый мороз. Лёд, снег, позёмка. Двенадцать гвардейцев маршируют и внимательно смотрят по сторонам. Бравый знаменосец высоко и гордо держит красное знамя, развевающееся на ветру. Как в чёрно-белом «Броненосце «Потёмкине» Эйзенштейна: единственное красное пятно на чёрно-белом фоне.
Суть задания нам пока не известна, но не известна она и членам отряда – ввиду особой важности.
Гвардейцы маршируют по вечерним улицам, исполненные чёрной (она же, как им объяснено, святая) ненависти ко всему миру, названному старым и потому негодным, и болезненно жаждущие веселья – а также сопутствующей ему святой же мести – всем и всему: за скуку, за тоску, за что-то ещё, непонятно, что именно, но что-то очень плохое и несправедливое...

Среди гвардейцев – Александр Блок, создавший для нас это полотно – или озвученный им же чёрно-белый документальный фильм. За кадром – два диктора. Точнее, диктор – один, сам Блок, но говорит он и за себя, и за членов отряда – и когда они молчат, и когда хотят что-то сказать.

Пойдёмте вместе с ними, посмотрим этот фильм и узнаем, что же это за секретное задание особой важности.
_____________________________________________________

[1] Александр Блок. «Интеллигенция и революция». Стихотворения и поэмы. Москва: Эксмо, 2004. 508-18.
[2] Александр Блок. «Двенадцать.» Стихотворения и поэмы. Москва: Эксмо, 2004. 444-54.
[3] Д. Мережковский. Не мир, но меч. Харьков: Фолио, Москва: АСТ», 2000. 334-5.
[4] Помните – таковым называл себя Владимир Маяковский.
[5] Осип Мандельштам. Избранное. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. 221.
[6] Таким образом звучит перевод с немецкого концлагерного оригинала Jedem das Seine.
[7] Не правда ли, великолепно сказал всё тот же горлан и главарь – Владимир Маяковский?
[8] Н.С.Лесков. На ножах. Москва: «Русская книга», 1994.
[9] Илья Эренбург. «Интеллигенция и революция». Александр Блок. Стихотворения и поэмы. Москва: Эксмо, 2004. 518-23.
[10] Осип Мандельштам. Избранное. Всемирная библиотека поэзии. Ростов-на-Дону: Феникс, 1996, с.р. 173.
[11] Вот, например: Исаак Гурвич. Трагическая утопия Блока. - «Вестник», 18(172), 19 августа 1998. Р.Банчуков. Прозрение Александра Блока. – «Вестник», 15(196), 21 июля 1998.
[12]Чтобы каторжника легче было поймать, у него на робе рисовали ромб, называемый – наверно, для красоты и звучности, - бубновым тузом.
[13] В СССР в 70-е годы XX в это был выдающийся диссидентский журнал, выходивший в Самиздате.