Поэзия Владислава Ходасевича и Владимира Набокова-Сирина
Отечества и дым нам сладок и приятен.
Державин «Арфа». 1789
Вам нужен прах отчизны грубый,
А я где б ни был – шепчут мне
Арапские святые губы
О небывалой стороне.
Владислав Ходасевич «Я родился в Москве...» 1923
«Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней». – написал Набоков (1899-1978) в некрологе о поэте и друге Владиславе Фелициановиче Ходасевиче (1886-1939). Совмещение двух традиций – гармоничной ясности и философского двоемирия - «О, вещая душа моя, / О, сердце, полное тревоги, / О, как ты бьёшься на пороге / Как бы двойного бытия» (Тютчев) – отмечено Набоковым как часть уникального дарования Ходасевича. «Его дар – продолжал Набоков, - тем более разителен, что полностью развит в годы отупения нашей словесности, когда революция аккуратно разделила поэтов на штат штатных оптимистов и заштатных пессимистов, на тамошних здоровяков и здешних ипохондриков, причем получился разительный парадокс: внутри России действует внешний заказ, вне России - внутренний», подразумевая круг Г. Адамовича и Г. Иванова.
Набоковская проза многим обязана Ходасевичу, роман Набокова «Дар» навеян его стихами. Цитатность, отсыл к пушкинской традиции, темы, мотивы, положения и образы набоковской прозы напоминают стихи В. Ходасевича, например, выход к инобытию – «Перешагни, перескочи…», мотив озарения, видения себя извне у Ходасевича относит к «космической синхронизации» или «многопланность мышления» у Сирина, и даже мотивы «Лолиты» можно прочесть в контексте лирики старшего поэта.
Черты человека и поэта Ходасевича явственны в «Парижской поэме» Набокова, в стихотворении «Поэты», написанном от лица Василия Шишкова, и даже в самом Василии Шишкове из одноимённого рассказа. Шишков представляет проект журнала в гоголевском ключе, он «стал довольно хорошо и интересно развивать свои мысли о журнале, который должен был называться "Обзор Страдания и Пошлости" и выходить ежемесячно, состоя преимущественно из собранных за месяц газетных мелочей соответствующего рода, причем требовалось их размещать в особом, "восходящем" и вместе с тем "гармонически незаметном", порядке». Этот «Обзор» похож на книгу Ходасевича «Европейские ночи», с её холодным и чуть брезгливым вниманием к деталям мира мещанства и пошлости, словно опровергающим пушкинское: «Подите прочь! Какое дело Поэту мирному до вас!» Как писал критик Д. Святополк-Мирский, Ходасевич «из всех современных поэтов наиболее вдохновлён духом Пушкина и его времени» (1921).
Своеобразным продолжением набоковского некролога «О Ходасевиче» можно назвать его стихотворение «Поэты», где горькая строка «Пора, мы уходим, ещё молодые…» отсылает к строкам Пушкина «Пора, мой друг, пора…» и, как пишет Набоков в слове прощания, «В России и талант не спасает; в изгнании спасает только талант. Как бы ни были тяжелы последние годы Ходасевича, как бы его ни томила наша бездарная эмигрантская судьба, как бы старинное, добротное человеческое равнодушие ни содействовало его человеческому угасанию, Ходасевич для России спасен - да и сам он готов признать, сквозь желчь и шипящую шутку, сквозь холод и мрак наставших дней, что положение он занимает особое: счастливое одиночество недоступной другим высоты». Это стихотворение – реквием по всей русской поэзии, в нём есть и намек на поэтов пушкинского круга: «лунатиков смирных в солдатских мундирах», и провидение трагической гибели современников в советской России.
Из комнаты в сени свеча переходит
и гаснет. Плывет отпечаток в глазах,
пока очертаний своих не находит
беззвездная ночь в темно-синих ветвях.
Пора, мы уходим - еще молодые,
со списком еще не приснившихся снов,
с последним, чуть зримым сияньем
России на фосфорных рифмах последних стихов.
А мы ведь, поди, вдохновение знали,
нам жить бы, казалось, и книгам расти,
но музы безродные нас доконали,
и ныне пора нам из мира уйти.
..............................................................
Сейчас переходим с порога мирского
в ту область... как хочешь ее назови:
пустыня ли, смерть, отрешенье от слова,
иль, может быть, проще: молчанье любви.
Молчанье далекой дороги тележной,
где в пене цветов колея не видна,
молчанье отчизны - любви безнадежной
молчанье зарницы, молчанье зерна.
1939, Париж
В стихотворении Ходасевича «Путём зерна», давшем название его второй книге поэт говорит о грядущем возрождении России и русской поэзии, несмотря на лихолетья, что подчёркивалось Набоковым в заключительных строках стихотворения «Поэты»:
Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
…………………………………………………
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,—
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
23 декабря 1917
И здесь есть отсыл к Пушкину и полемика с ним:
Изыде сеятель сеяти семена свои
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя,
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...
Набоков особенно был дружен с Ходасевичем, переехав в Париж перед Войной, вместе они выступали на вечерах. «О кратком, хрупком, тающем, как градина на подоконнике, человеческом образе», пишет в некрологе Набоков, готовом «исчезнуть, раствориться», как сказано в рассказе Василий Шишков. Таким предстаёт герой «Парижской поэмы», «он когда-то был ангел, как вы», - пишет Набоков об исчезающем эмигранте, и вспоминается самобичующее стихотворение Ходасевича «Перед зеркалом»:
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах,-
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
«Не любил он ходить к человеку, / а хорошего зверя не знал», - пишет Набоков в поэме , и вспоминаются строки Ходасевича:
Люблю людей, люблю природу,
Но не люблю ходить гулять,
И твердо знаю, что народу
Моих творений не понять.
Они отсылают к «Стансам сыну» К. Фофанова:
Люби людей; люби природу…
Неволей ближних и родных
Не покупай себе свободу…
Учись у добрых и у злых.
………………………………………………..
Мир наш – пока его мы любим,
Разлюбим – станет он чужим.
июль 1888 г.
Блоковская тема у Ходасевича, отмечаемая Набоковым, есть в стихотворении Ходасевича «Не матерью, но тульскою крестьянкой…», где он вспоминает русскую кормилицу, Елену Кузину, обращаяясь к России и заявляя, что с её молоком он обрёл «мучительное право – любить тебя и проклинать тебя», перефразируя блоковское обращение к революции: «Ненавидя, кляня и любя». Написанное Набоковым от имени Василия Шишкова стихотворение «К Родине» - «Отвяжись, я тебя умоляю…» - говорит о стремлении автора высказаться от лица всех эмигрантов, попытаться найти слова оправдания разрыва с отчизной.
Набоков и Ходасевич связаны темой потусторонности, стремлением зачерпнуть каплю «стихии чуждой, запредельной» (А. Фет, «Ласточки»). Есть даже некая лаборатория приемов перехода в инобытие и обратно, через «скважины в стихах», «лазейки для души, просветы в тончайшей ткани мировой» у Набокова или «поры» бытия у Ходасевича в стихотворении «Ласточки». В «Даре» Набоков цитирует вымышленного философа Делаланда, демонстирируя парадоксальность предельного отстранения и одновременно полного вовлечения в земное измерение: «В земном доме, вместо окна - зеркало; дверь до поры до времени затворена; но воздух входит сквозь щели. "Наиболее доступный для наших домоседных чувств образ будущего постижения окрестности долженствующей раскрыться нам по распаде тела, это - освобождение духа из глазниц плоти и превращение наше в одно свободное сплошное око, зараз видящее все стороны света, или, иначе говоря: сверхчувственное прозрение мира при нашем внутреннем участии".
«Дагерротипная мечта» Набокова трансформируется у Ходасевича в воспоминания, вызванные «Соррентийскими фотографиями»: «Двух совместившихся миров / Мне полюбился отпечаток». Вещный мир Ходасевича готов вот-вот сорваться, треснуть, дематериализоваться, его предметы сродни «обезумевшим вещам» Набокова:
Здесь мир стоял, простой и целый,
Но с той поры, как ездит тот,
В душе и в мире есть пробелы,
Как бы от пролитых кислот.
В «Эпизоде», мысль о видении себя извне, развитая затем в стихотворении «Баллада» - «Сижу, освещаемый сверху...", подаётся Ходасевичем в конкретных деталях:
Я в комнате своей сидел один.
Во мне, От плеч и головы, к рукам, к ногам,
Какое-то неясное струенье
Бежало трепетно и непрерывно -
И, выбежав из пальцев, длилось дальше,
Уж вне меня. Я сознавал, что нужно
Остановить его, сдержать в себе, - но воля
Меня покинула... Бессмысленно смотрел я
На полку книг, на желтые обои,
На маску Пушкина, закрывшую глаза.
Все цепенело в рыжем свете утра.
Взгляд предельного отстранения, связывающий авторское и персональное начало, лежит в основе стиховторения Набокова «Око»:
К одному исполинскому оку
без лица, без чела и без век,
без телесного марева сбоку
наконец-то сведен человек.
Развоплощение декораций и лирического «я» героя демонстрируется в стихотворении Ходасевича «Акробат» и стихотворении Набокова «Тень»:
Ходасевич:
Надпись к силуэту
От крыши до крыши протянут канат.
Легко и спокойно идет акробат.
А если, сорвавшись, фигляр упадет
И, охнув, закрестится лживый народ, —
Поэт, проходи с безучастным лицом:
Ты сам не таким ли живешь ремеслом?
Набоков:
…шестом покачивая длинным,
шагнул, сияя, акробат.
Курантов звон, пока он длился,
пока в нем пребывал Господь,
как будто в свет преобразился
и в вышине облекся в плоть.
……………………………………………
И вдруг над башней с циферблатом,
ночною схвачен синевой,
исчез он с трепетом крылатым —
прелестный облик теневой.
И снова заиграли трубы,
меж тем как, потен и тяжел,
в погасших блестках, гаер грубый
за подаяньем к нам сошел.
Двух непохожих поэтов – пространство стиха у Набокова словно набухает, а Ходасевича, напротив, оно стремиться сжаться - роднит повышенный интерес к детали, порой излишней, которая словно выпирает из цельной структуры стиха и становится самодостаточной. У Ходасевича она бывает нарочито прозаична, у Набокова имеет пышное разветвление в виде эпитетов и уточнений. Предки Ходасевича профессионально занимались фотографией. Многие его стихи напоминают ожившие фотоснимки. Это своего рода «буддизм» в поэзии, «дагерротипная мечта» для «будущего читателя» (Набоков), предельная степень созерцания, когда созерцающий растворен в мире, не только проявленном, но и неосязаемом. Набоковский «Безумец» - фотограф, в часы вдохновения чувствующий себя парнасским небожителем. В стихотворении «Снимок» Набоков пишет, что его облик остался на фотографии отдыхающей на пляже семьи и перейдет с ним в иное время вместе с незнакомыми людьми: «…мой облик меж людьми чужими, / один мой августовский день, / моя не знаемая ими, / вотще украденная тень».Это напоминает «Бал» Фета: «Чего хочу? Иль, может статься, / Бывалой жизнию дыша, / В чужой восторг переселяться / Заране учится душа?»
Растворение в неком духовном перегонном аппарате, посредством формулы развоплощения, происходит у Набокова в стихотворении «Формула», отсылающем к концепции поэтике Ходасевича и его строке «Ни жить, ни петь почти не стоит…»:
Сквозняк прошел недавно,
и душу унесло
в раскрывшееся плавно
стеклянное число.
Прощание героя с «бедными вещами» на пороге вручения ему «тяжёлой лиры» Орфея, означающее одновременно и осознанное принятие классического наследия, и жертвы, к которой призывает Аполлон. В стихотворении «Крушение» Набоков сравнивает Россию с поездом, мчащемся к катастрофе, подстроенной «обезумевшими вещами». Саморефлексия автора и героя происходит на грани двоемирия: «Но в самом Я от глаз - Не Я / Ты не куда уйти не можешь», – писал И. Анненский в стихотворении «Поэту», чье наследие явственно в творчестве обоих поэтов не только темой вещного мира, но и осязания инобытия через «шестое чувство». В комнате самоубийцы Яши Чернышевского из романа «Дар» остались лежать «Тяжелая лира» и «Кипарисовый ларец», в которых тема смерти была одной из главных. Но поэты писали прежде всего о смерти души, а не только о физическом умирании. Думается, подспудно роднила Набокова с Ходасевичем именно проблема любви к жизни и одновременное отрицание мира, как писал Набоков в первой книге «Стихи» (1916):
Остались уколы той встречи случайной,
Остались в душе навсегда
Какая-то горечь, какая-то тайна,
Какая-то к миру вражда.
Стилистическое влияние поэтики Ходасевича на поэзию Набокова отражено в набоковском послесловии к книге “Poems and problems”: " в течение десятка лет, я видел свою задачу в том, чтобы каждое стихотворение имело сюжет и изложение (это было как бы реакцией против унылой, худосочной "парижской школы" эмигрантской поэзии); и наконец, в конце тридцатых годов и в течение последующих десятилетий, внезапное освобождение от этих добровольно принятых на себя оков, выразившееся в уменьшении продукции и в запоздалом открытии твердого стиля". Однако такие стихи, как например "Вечер на пустыре" (1932 г.) или "Снег" (1930 г.) тоже относятся скорее к этому последнему периоду».
Иногда в творчестве поэтов случаются почти дословные совпадения: «Слепец, я руки простираю / и все земное осязаю / через тебя, страна моя. / Вот почему так счастлив я», - «К России», Набоков. «Слепые руки простираю, / И ничего не узнаю…» - «Автомобиль», Ходасевич.
Набоков отдавал должное старшему товарищу в Некрологе: «Ощущая как бы в пальцах свое разветвляющееся влияние на поэзию, создаваемую за рубежом, Ходасевич чувствовал и некоторую ответственность за нее: ее судьбой он бывал более раздражен, нежели опечален. Дешевая унылость казалась ему скорей пародией, нежели отголоском его "Европейской ночи", где горечь, гнев, ангелы, зияние гласных - все настоящее, единственное, ничем не связанное с теми дежурными настроениями, которые замутили стихи многих его полуучеников. … В сравнении с приблизительными стихами (т. е. прекрасными именно своей приблизительностью -- как бывают прекрасны близорукие глаза - и добивающимися ее также способом точного отбора, какой бы сошел при других, более красочных обстоятельствах стиха за "мастерство") поэзия Ходасевича кажется иному читателю не в меру чеканной - употребляю умышленно этот неаппетитный эпитет. Но все дело в том, что ни в каком определении "формы" его стихи не нуждаются, и это относится ко всякой подлинной поэзии. Мне самому дико, что в этой статье, в этом быстром перечне мыслей, смертью Ходасевича возбужденных, я как бы подразумеваю смутную его непризнанность и смутно полемизирую с призраками, могущими оспаривать очарование и значение его поэтического гения. Слава, признание, - все это и само по себе довольно неверный по формам феномен, для которого лишь смерть находит правильную перспективу. досуга, ни слов о важном напоминать. Как бы то ни было, теперь все кончено: завещанное сокровище стоит на полке, у будущего на виду, а добытчик ушел туда, откуда, быть может, кое-что долетает до слуха больших поэтов, пронзая наше бытие потусторонней свежестью - и придавая искусству как раз то таинственное, что составляет его невыделимый признак. Что ж, еще немного сместилась жизнь, еще одна привычка нарушена - своя привычка чужого бытия. Утешения нет, если поощрять чувство утраты личным воспоминанием о кратком, хрупком, тающем, как градина на подоконнике, человеческом образе ("Современные записки", 1939).
Своеобразие лиры Ходасевича подчёркивалось Набоковым в рецензии на избранные стихотворения: «Ходасевич - огромный поэт, но думаю, что поэт - не для всех. Человека, ищущего в стихах отдохновения и лунных пейзажей, он оттолкнет. Для тех же, кто может наслаждаться поэтом, не пошаривая в его "мировоззрении" и не требуя от него откликов, собрание стихов Ходасевича - восхитительное произведение искусства». Лучше спать – отвечает Ходасевич «заседающим» или «Прозаседавшимся», подразумевая творческие грёзы.
В заседании
Грубой жизнью оглушенный,
Нестерпимо уязвленный,
Опускаю веки я —
И дремлю, чтоб легче минул,
Чтобы как отлив отхлынул
Шум земного бытия.
Эти строки напоминает набоковские сновидения о родине, грёзы Мнемозины, объединившие двух несхожих и в то же время духовно близких поэтов, ведущих свою генеалогию от Золотого века: «В халате старом проваландаю / Остаток жизни сей», - пишет Набоков в стихотворении «Паломник», вспоминая строки П. Вяземского: «Жизнь наша в старости – изношенный халат». В оригинальном творческом мире Набокова и Ходасевича мгновенное и вечное объединилось в узор сложной гармонии.
Алексей Филимонов